Нетелефонный разговор - Михаил Танич

А в конце нашего променада стоял кто? Ленин, наш дорогой вождь, маленький, но обязательный, таганрогский Ленин. А московский – и до сих пор стоит, и указывает нам путь, и тоскует по Дзержинскому, скоро, не дай Бог, воссоединятся! И не дай Бог тебе, Россия, снова пойти по их гибельному пути!

Тогда в зрелые летние месяцы во всех дворах в городе варилось варенье. Не новые русские или греки, а все люди, независимо от достатка, южные люди, на дворовых печках варили сперва клубнику, потом черешню, потом вишню, виноград и даже грецкие орехи. Сладко пахло дровяным дымом и клубничной пенкой, и мы, дети, ходили, облизываясь на сладкое, как пчелы, в ожидании бабушкиной розетки с пенкой. О, какое, совсем другое, было время, и люди, и годы, и жизнь, как сказал потом популярный писатель Илья Эренбург.

А рядом булькала в огромных кастрюлях кукуруза, неочищенная, прямо в зеленых своих покровах, и этот запах перебивал даже запах варенья – мы так любили, как говорят на юге, чтобы не картавить, пшенку.

Как для кого, а для меня слаще всех дворовых запахов был запах рыбы со сковородки, на которой жарились в горячем подсолнечном масле знаменитые азовские почти живые бычки, утреннего улова, огромные, головастые, как сомики, рябые и черные. Я ничего не помню – что мы ели тогда вообще, ведь не одних же бычков, но этот вкус и запах не улетучился, он – со мной навсегда.

Это стихотворение написано в зрелые годы (чтоб не сказать «в преклонные» – я как-то давно привык, что живу в окружении молодых людей) в писательском Доме творчества, у самого синего в мире, у Черного моря, в Одессе. Одесса, родина моего отца, в которой я никогда не жил, да и был-то всего два-три раза пролетом, воспринималась как родная сестра, если не близнец, моего Таганрога.

Не скажу – почему, я тогда не обладал знанием того факта, что строились оба эти города одним архитектором, причем сначала Таганрог, основанный в 1698 году, а потом уж Одесса, через пять лет. Так что мой город – как бы старший брат Одессы. Боже, прости мне эту слабость – ну хочется быть первым! И по моим скудным впечатлениям об Одессе мне никогда бы не написать «Я жил тогда в Одессе пыльной…» А вот видите, написал же!

Память-память, никогда не была ты моим украшением, а теперь и что с тебя спрашивать. Но засели в башке какие-то странные даты не своей, а чужой жизни! Почему я запомнил, что Натали и Дантес – одногодки, 1812 года рождения? Может быть, потому, что пушкинский сюжет, связанный с жизнью моего главного божества на земле – Александра Пушкина, как-то перекликается для меня с трагедией Нового Завета? Это для кого-то он – «наше все», а для меня – мой личный учитель.

Я уже коротко (а подробно я и не умею, и не люблю) вспоминал о летнем вечере в Юрмале, который мы семейно, за рюмкой чаю, провели с Борисом Николаевичем Е. Оставляю себе право если и не на домысел, то на собственную оценку этого в общем-то проходного события в моей и тем более в его, БН, жизни.

Вскорости он стал нашим президентом и поначалу радовал меня своим поведением на олимпе. Такой душка-народолюбец. И теперь, после всех его промашек и проколов, вплоть до мальчишества на теннисном финале в Париже, я считаю, что БН был судьбой России и таким останется в истории.

А тогда, после его победы, не понимая бестактности поступка, уж такой я есть, гены такие, я послал ему все из той же моей Юрмалы разворот – в «АиФ» – интервью с Вацлавом Гавелом с восторженной оценкой этого чешского лидера. И вдогонку совершил, как я уже вспоминал, еще одну глупость – ошарашил БН как бы шуточной, а на самом деле хамской телеграммой (адрес-то он мне сам и дал): «Тысяча поздравлений возьмите личную охрану стреляю хорошо тчк».

Не станем, за давностью лет, оценивать мое даже не хулиганство, а снос крыши. Я тогда был молод – всего-то около семидесяти!

И вот Вацлав Гавел уходит со своего президентского поста. Недобрал голосов. Уходит, сделав все, что мог, для народа, не запятнав имя порочными связями, большими деньгами, необдуманными поступками, уходит впервые цивилизованно и не по состоянию здоровья.

А я думаю сейчас о коррупции. Вообще. Абстрактно. Не о Ельцине и не о том первоначальном гаишнике, заталкивающем наши стольники в белую перчатку раструбом. Не о судье, которому чуточку не хватило доказательств вины серийного убийцы, выходящего на лечение или под подписку о невыезде. И даже не о депутате, пролоббировавшем закон о какой-нибудь водочной монополии по просьбе умеющего быть благодарным водочного спиртмейкера.

К характеристике Карамзина «Как там в России? – Воруют» – еще эпитет: «Воруют и берут!» – и это будет наша историческая правда. И ничего не переменилось. Гаишник берет потому, что зарплата у него нищенская, и живет он в общежитии, и стоит он, застывший и заснеженный, на Кутузовском, а родом вообще из вологодского села. У всех найдется и причина, и повод, а главное – мы же сами даем! «Дают – бери!» – помните?

Берут в суде, берут чиновники во всех присутственных местах, вплоть до верхних этажей власти. Берут от родильного дома до похоронного бюро! Ах как берут в МВД! Даем – берут. Но есть, есть в России одна организация, которая не берет. И не брала. И организация эта, по всем прочим параметрам, небезупречная – родной наш Комитет государственной безопасности, КГБ.

Как случилось такое?

Дзержинский ли завел это безобразие, но чекисты взяток не берут! Не мне, нет, не мне говорить похвальное им слово – они расстреляли моего отца (потом извинились за это, правда, уже не они), я на них отработал в тайге целых шесть лет (опять извинились). Но – не берут!

…А я сижу у них, в Ростове-на-Дону, на углу Среднего проспекта и Пушкинской улицы, в доме, где до войны был магазин «Мясо», но не было мяса в отличие от магазина «Рыба», в котором не было рыбы, теперь приспособленном под их замечательную службу. Бывшие морозильные камеры переделаны под камеры подследственных арестантов, июнь месяц 1947 года, жарища за окнами – 30 по Цельсию, а в камере из-за железных коробов-намордников, наверное, и все сорок. (Вот бы вернуть холодильные установки!)