Последний вервольф - Глен Дункан

— Я убивала животных, — произнесла она тихо.

Девять месяцев и всего шесть человеческих жертв. Нехитрая арифметика.

— Да.

— А ты пробовал?

— Да.

Шел дождь. Мотель был почти пустым. В комнате пахло отсыревшей штукатуркой и полированной мебелью. Грузовик посигналил где-то вдалеке на темном мокром шоссе. Она думала о родителях. Мать умерла, и отец живет один в большом фамильном доме Галайли, что стоит в тени кленов на Парк Слоуп. Она потратила немало сил, чтобы не позволить Проклятью встать между ней и Николаем, который любил потрепать ее по щеке, словно маленькую девочку.

— Конечно ничего не вышло, — сказала она. — Даже когда делала это, я уже знала, что ничего не выйдет. Тебе ли не знать.

Мне ли не знать. Не стоит питать иллюзий, особенность Проклятия в том, что тебе нужна человеческая плоть и кровь. Это не твой выбор. Это то, с чем ты не сможешь совладать. Попробуй не удовлетворить голод — и увидишь, что произойдет. Голод не смирится с этим. Он преподаст тебе урок, который никогда не забыть.

— Я думала, что умру, — продолжала она. — Первый раз меня тошнило, словно сейчас вывернет наизнанку. Я была рада. Думала, что отравила себя. Случайное самоубийство. Но это быстро прошло.

Моя рука лежала на ее лобке. Я размышлял, стоит ли двигаться дальше. Но она, наверное, решила бы, что это некстати. Слишком много ментальных проблем собрались сейчас в одну: смерть матери, одиночество отца, мы не можем иметь детей, невинные жертвы, перспектива жить еще лет четыреста.

— В следующий раз стало еще хуже, — говорила Талулла. — После третьего раза я знала, что не выживу, если не поем так, как надо.

Произнести это «поем» стоило ей усилий. Голос дрогнул. Я понял, что сейчас она впервые говорит об этом. Ломает печать молчания.

— Я просто обезумела, — рассказывала она. — За два часа до полнолуния я ездила бесцельно по Вермонту. Не помню, о чем я думала тогда. Может, о том, как убить себя. Или собиралась просто войти в лобби отеля и начать превращаться прямо там. — Она замолчала. На мгновение закрыла глаза. Открыла. — Нет, конечно, не бесцельно. В такие моменты ты знаешь, что делаешь, но притворяешься, будто это не так. То место было мне знакомо, я однажды проводила там каникулы. Густой лес разделяет два маленьких городка. Домики стоят далеко друг от друга. Я выбрала один наугад. Я не пыталась сделать все тихо: просто вломилась в дом, а хозяева даже двери не заперли. Там был девятнадцатилетний мальчишка. Его звали Рей Хаузер. Это была последняя неделя его летних каникул. Родители ушли в город смотреть в местном театре постановку «Тита Андроника». Я узнала это потом, из газет.

Я молчал. Психиатры, священники и те, кто берет интервью, знают цену молчанию. Когда вы умрете и попадете на Страшный суд, Бог будет сидеть и хранить молчание, и вы сами сделаете всю работу за него и сдадите себя с потрохами.

— Потрогай, — сказала она и слегка раздвинула ноги.

Ее киска была влажной. Тут было и убийство. И пожирание. И он. Монстр. И то, что он делал с ней. И она была с ним одним целым.

Я оставил свою руку там. Я дрочил ей. Этот внутренний монстр чуть не заставил ее убить себя. Но она не убила. А если ты не смог убить себя один раз, с этим покончено.

— В кино, — говорила она, — показывают убийство так, словно это лишь животный инстинкт. Было бы хорошо. Не думать. Не знать, что делаешь. Это было бы облегчение.

Да. В Голливуде говорят, Монстр замещает Личность человека. Ты либо wer,[41]либо wulf. Но реальность куда труднее в моральном плане.

— Я становлюсь умнее, когда превращаюсь, — сказала она. — Во всех ужасных смыслах.

— Я знаю, Лу.

— Ждешь, что тебе на глаза падет пелена, или твое сознание что-нибудь затемнит, и останется лишь животный инстинкт. Но это не так.

— Да.

— Я понимаю все, что делаю. И это мне нравится. Не просто нравится…

— Я знаю.

— Я люблю эти ощущения.

Мы выдержали длинную паузу после такого невероятного признания. Ее волосы лежали на подушке вокруг головы, словно корона. Зло — это всегда выбор.

— Я почувствовала на вкус все, что в нем было, — спокойно продолжала она. — Все. Его молодость, и шок, и отчаяние, и ужас. И с первого же укуса я знала, что не остановлюсь, пока не доем все. Всего человека. Такой хренов пир.

Она мягко двинула бедрами в ответ на мои движения. Ее спор с самой собой, кем она была и кем хотела быть, был почти разрешен. Шесть жертв завели ее слишком далеко. Деловая жилка и реализм тоже поучаствовали. Образование почти не сыграло роли, не считая того, что случайно развенчало ее веру в Бога и моральные ценности. Очевидно, она ненавидела себя, но не менее очевидным было и то, что она все еще была жива. Философия оборотня оставила гуманизм трепетать в темноте. Американский бизнес лишь пошло улыбнулся. Если ты решился быть оборотнем, прошлое перестает иметь значение; теперь для тебя важно только ужасное настоящее и будущее. И она смирилась с этим. А ее сомнения — всего лишь остаточные эмоциональные обязательства из прошлой жизни.

— Ну а потом, — сказала она, слегка приподнявшись, и мой палец скользнул в ее анус, — обещания и клятвы самой себе, что я больше никогда такого не сделаю.

Я бы мог сказать ей, что со временем станет проще. Такова наша природа, человеческая природа и природа оборотня: жуткие вещи становятся привычными. Продолжай в том же духе и через год-два будешь щелкать жертв, как семечки.

— И это самое ужасное, — сказала она, развернувшись ко мне и двигаясь в такт с моей рукой. — Это самое ужасное.

Мы — самое ужасное, имела она в виду. Потому что для нас самое ужасное одновременно есть и самое лучшее, что только может случиться. И для нас лучше всего то, что для кого-то всего ужасней.

Иногда бывают моменты, когда сказать «я люблю тебя» означает произнести богохульство, достойное самого дьявола.

— Я люблю тебя, — сказал я.

Мы долго лежали в темноте и слушали шум дождя, и я почувствовал, что последняя преграда между нами разрушена — словно мрак ночи вдруг развалился на кусочки. Она спросила:

— Ты ведь убил свою жену, да?

Она заранее знала ответ. Трахалась со мной и знала. Лежала тут со мной и знала. То, что она приспособилась к этому, значило даже больше, чем то, что она приспособилась к своим жестоким убийствам. Она полностью вошла в этот новый мир.

— Да, — ответил я.

Тишина. Она задумалась, но не испугалась. Я видел, как она пытается найти угол зрения, под которым все предстало бы в оправданном свете — ну, рано или поздно тебе бы все равно пришлось, ты бы мог, конечно, ее обратить, но это ведь все равно что убить, только она провела бы следующие четыреста лет в страданиях и не могла бы простить тебя — но потом поняла, в чем дело и почему меня невозможно оправдать: ничто не может сравниться с тем, чтобы убить того, кого любишь.