Восточно-западная улица. Происхождение терминов ГЕНОЦИД и ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА - Филипп Сэндс

Лемкин шел по следу, по «отчетливым отпечаткам», складывавшимся в закономерность. Первым шагом обычно было лишение гражданских прав: люди превращались в лиц без гражданства, разрывались узы, связующие евреев с государством, они лишались покровительства закона. Следующий шаг – «дегуманизация»: члены гонимой группы лишались базовых прав. Этот танец-двухходовка совершался повсюду в Европе. Третий шаг – убить нацию «в культурном и духовном смысле»: декреты, издававшиеся с начала 1941 года, указывали на окончательную цель – «полное уничтожение евреев шаг за шагом». По отдельности каждый указ выглядел не столь грозно, однако если взять их все вместе, принятые в разных странах, то проступал общий замысел. Евреи обязаны были регистрироваться, носить выделявшую их повязку со звездой Давида, то есть их легко было обнаружить и идентифицировать, а затем их переселяли в специально отведенные районы, гетто. Лемкин обнаружил указы о создании Варшавского (октябрь 1940 года), а затем Краковского гетто (март 1941-го), предусматривавшие смертную казнь для тех, кто попытается выйти из гетто без разрешения. «Почему смертная казнь?» – вопрошал Лемкин. Не способ ли это «приблизить то, что уже уготовано»?

Конфискация имущества сделала эту группу людей «беспомощной», «зависимой от пайка». Указы ограничивали содержание углеводов и белков в пайке, обитатели гетто превращались в «живые трупы», принудительный труд убивал их. Тех, кто выжил, ожидали новые меры «дегуманизации и дезинтеграции» в ожидании «урочного часа казни»{317}.

В эти материалы Лемкин погрузился с головой, когда из Северной Каролины пришло письмо от профессора Макдермотта с предложением преподавательской работы и визы.

На этот раз Белла и Йосеф согласились его отпустить, хотя у Рафала душа разрывалась оттого, что он не сможет «присматривать за родителями» из далекой Америки. Да и добраться до США было непросто: путь через Атлантику перерезала война, в Стокгольме ходили слухи, что и через Советский Союз проезд скоро закроется. Лемкин решил отправляться немедленно и кружным путем: в Москву, затем через Советский Союз в Японию, по Тихому океану в Сиэтл и, наконец, поездом через Штаты.

С собой он захватил очень немного личных вещей и множество документов, сложенных в большие кожаные чемоданы вместе с его собственными заметками. Были получены визы, и Эберштейны организовали прощальный ужин. Стол украсили маленькими польскими флагами, красно-белыми, – надолго запомнившаяся картина{318}.

После недолгой остановки в Латвии, откуда Лемкин бросил прощальный взгляд «в сторону Волковыска», он прибыл в Москву. Поселившись в старомодном отеле с продуваемым холлом и огромными номерами, он прогулялся по улицам, полюбовался Красной площадью, Кремлем, куполами собора Василия Блаженного, которые напомнили ему о любимых в детстве книгах, о поэте Надсоне и ласковом голосе мамы. Присматривался к плохо одетым, неулыбчивым прохожим. Поужинал в одиночестве.

Проснулся он весь искусанный: революция 1917 года, поклонником которой он вовсе не был, «не сумела отменить блох». С Ярославского вокзала он отправился по самому длинному маршруту железной дороги – десять дней до Владивостока, 3600 миль на восток. То же купе занимала польская семья с маленькими детьми. Поезд постепенно перемещался от одного маленького и тусклого советского города к другому, за окном тянулся печальный, слегка присыпанный снегом серый пейзаж, и время тянулось, лишь вагон-ресторан сулил какое-то развлечение: Лемкин дожидался, пока кто-нибудь, с виду похожий на русского, займет место, и тогда усаживался напротив и заводил разговор на языке своего детства. Сам человек общительный, он сделал вывод, что русские наиболее открыты в тот момент, когда рот их занят едой.

Через пять дней поезд, проделав половину пути, прибыл на вокзал Новосибирска, бурлящий жизнью не хуже парижского Северного вокзала или лондонской Виктории.

Два дня спустя – ярчайшее солнце, глубокого синего оттенка вода и горы вокруг озера Байкал, к северу от Монголии. Невиданный простор и чистота. Еще через два дня поезд остановился на маленькой станции, название которой было написано на русском и на идише. Так Лемкин добрался до Еврейской автономной области, созданной в 1934 году. Прогуливаясь по вагону, Лемкин приметил двух бедно одетых мужчин, читающих «Голос Биробиджана». «Горстка переселенцев, оторванных от своих корней», – записал Лемкин{319}. За семьдесят прошедших с тех пор лет ситуация мало изменилась, но по крайней мере эта область существует.

Еще двое суток – и поезд наконец въехал во Владивосток, город, «не беспокоящийся о красоте». Лемкин переночевал в скверной гостинице, а утром отправился на корабле в Цуругу, порт на западном побережье Японии, за тысячу миль от Владивостока. Среди усталых и встревоженных пассажиров Лемкин высмотрел известного польского банкира, сенатора, наследника богатой семьи. Растрепанный, неопрятный, страдающий насморком, он напоминал персонажа из «Марша Радецкого» Йозефа Рота, который не замечал, как с носа у него то и дело падает «кристальная капля»{320}.

Судно прибыло в Цуругу в начале апреля 1941 года, через два месяца после того, как Лемкин выехал из Стокгольма, через полтора года после того, как он в последний раз обнял родителей.

Подружившись с молодой парой, Лемкин добрался вместе с ними до Киото, средневековой столицы Японии, полюбовался зданиями, людьми в кимоно, старой вишней на площади напротив огромной статуи Будды. Побывали они и в театре и, хотя не понимали ни слова, оценили «выражение боли и муки», передаваемое «выразительной дрожью мышц лица и всего тела». Спектакль предварялся чайной церемонией, которая проходила в полной тишине. Прислуживавшие гостям гейши были одеты в кимоно, у каждой особый узор – проявление индивидуальности. Церемония красивая, но зеленый чай показался Лемкину чересчур горьким. Посетил Лемкин и квартал гейш, с удивлением отметив, что большинство приходивших туда мужчин женаты.

В Йокогаме он купил кимоно и сидел в нем на балконе отеля, поглядывая на огни гавани и вспоминая Волковыск. На следующий день современный пароход «Хейан Мару» принял его на борт – предстоял последний отрезок пути, до Америки. Лемкин успокоился, его чемоданы с немецкими указами благополучно покоились в трюме, а сам он свел знакомство с другим пассажиром, Тойохико Кагавой, руководителем японских христиан, чей арест годом ранее наделал много шума. Японские власти сочли преступлением извинения, которые Кагава принес китайцам от имени японского народа. Теперь японский христианин ехал в Америку, чтобы выступить там против войны. Оба собеседника сокрушались о происходящем в мире{321}.