Восточно-западная улица. Происхождение терминов ГЕНОЦИД и ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА - Филипп Сэндс

Сын пекаря, парень лет двадцати с небольшим, ясноликий, встревоженный, заспорил:

– Не понимаю, как мой отец и другие горожане могут быть спокойны, когда такое делается{306}.

В этой семье Лемкин прожил две недели. 26 октября Ганс Франк был назначен генерал-губернатором оккупированной Германией части Польши, к западу от новой границы. Жолква, Львов и Волковыск отошли Советам. Лемкин оказался на советской стороне. Он поехал в Волковыск – на поезде, забитом перепуганными пассажирами. Прибыли в город, когда уже начался комендантский час, и пришлось до утра просидеть в вокзальном туалете, чтобы избежать ареста. Рано утром Лемкин задворками, избегая многолюдных улиц, отправился к дому своего брата Элиаса (улица Костюшко, 15), тихонько постучался в окно. Приложил губы к стеклу и шепнул: «Рафал, Рафал».

До конца жизни Лемкин не забудет, с какой радостью приняла его мать. Гостя уложили в постель, и он уснул под старым своим одеялом, на время позабыв о постигшем Польшу несчастье. Проснувшись, учуял запах блинов; к блинам подали свежую сметану. Белла и Йосеф чувствовали себя в безопасности и отказались эмигрировать вместе с ним. Я уже на пенсии, сказал Йосеф, а капиталистом никогда не был. Элиас всего лишь управляющий, от владения магазином он отказался, Советы его не тронут. Уехать следовало лишь самому Рафалу – в Америку, где жил брат Йосефа Исидор.

Белла тоже велела сыну уезжать. Но кое-что ее тревожило: почему он так и не женился? Для Рафала это была чувствительная тема. Много лет спустя он признается Нэнси Эккерли, что был с головой поглощен работой и у него «не оставалось времени для супружеской жизни и средств на нее». Поразительно: во всех документах и источниках о жизни Лемкина, какие мне удалось найти, нет ни намека на какие-либо близкие отношения, хотя женщины явно проявляли к нему интерес. Белла настаивала: брак – своего рода форма защиты; «одинокому, без любви» мужчине понадобится жена, когда он будет отрезан от материнской поддержки. Лемкин не принял ее совета. Как всегда, когда Белла поднимала эту тему, он припомнил строчку из «Германа и Доротеи» Гете: «Обзаведись женой, чтоб ночь стала лучшей частью твоей жизни». Я прочел эту поэму{307}, но не нашел объяснения ни одиночеству Лемкина, ни самой его привычке цитировать именно эти стихи. На уговоры Беллы он отвечал ласково, гладил ее по голове, целовал в глаза, твердил: «Ты права», – но ничего не обещал. Больше он ничего из себя выдавить не мог – оставалось надеяться, что в грядущей кочевой жизни он окажется более счастлив.

В тот же вечер Рафал покинул Волковыск. Миг прощания – беглый поцелуй, взгляд глаза в глаза, молчание. Окончательность этого расставания никто не готов был признать.

На том прощальном свидании осенью в Волковыске присутствовал племянник Лемкина Шауль. Поиски заняли некоторое время, прежде чем мне удалось обнаружить его в Монреале, в небольшой квартире на первом этаже видавшего лучшие дни здания, в районе, где преимущественно селились иммигранты. У этого человека была замечательная наружность: глубоко посаженные печальные глаза, интеллигентное лицо, косматая седая борода, как у персонажа Толстого. Время не пощадило этого тихого, начитанного человека.

Он сидел передо мной на диване, заваленном книгами. В свои восемьдесят с лишним лет он хотел бы поговорить о недавно скончавшейся возлюбленной, о проблемах с глазами, о том, каково живется с одной почкой (другая была «утрачена в 1953 году»; подробностей он не сообщал). Да, он помнил приезд дяди осенью 1939 года – ему тогда было двенадцать, он жил на улице, «названной в честь знаменитого польского героя». Когда они прощались, то знали, что могут больше и не увидеться.

До 1938 года Шауль жил с родителями, бабушкой и дедушкой в одном доме в Волковыске. Потом Лемкин купил родителям отдельный дом за пять тысяч злотых (около тысячи долларов). Тогда это были большие деньги, прокомментировал Шауль, значит, дядя хорошо зарабатывал своей юридической практикой. Дедушка и бабушка были «чудесные», большую часть жизни они занимались сельским хозяйством под Волковыском. Из них двоих более образованной была Белла, все время с книгой, а Йосеф преимущественно интересовался политикой, читал газеты на идише, участвовал в службе в синагоге.

– Рафал не был верующим, – уточнил Шауль, не дожидаясь моего вопроса.

Дядя приезжал дважды в год, на праздники. Перед Песахом Белла посылала Шауля в магазин «закупиться к приезду дяди». Приезд «профессора-правоведа», как его почтительно именовали, всегда становился важным событием и привносил в семейную рутину разговоры о политике и «некоторое напряжение». В прошлый раз, в апреле 1939 года, Лемкин явился с необычной – французской – газетой. К известию о том, что французским послом в Мадрид назначен маршал Петен – как представитель правого крыла, явно с целью умиротворить Франко, – родственники отнеслись по-разному.

– Дядя не любил Петена, и Франко тоже.

По мнению Шауля, Лемкин был «очень известен» в Польше. Он жил в большом доме, на центральной улице – у него даже лифт имелся! – но сам Шауль ни разу не побывал в Варшаве и не видывал друзей дяди «из высшего общества». Я поинтересовался личной жизнью Лемкина, упомянув эпизод из его автобиографии: подростком, когда он гостил в Вильнюсе, он отправился погулять на холмах с девочкой в коричневом гимназическом платье, и ему хотелось ее поцеловать, но это инстинктивное желание «было подавлено во мне чем-то, чего я не мог понять», писал он. Эти слова показались мне двусмысленными.

– Я не знаю, почему дядя не женился, – без особого интереса откликнулся Шауль. – Полагаю, такая возможность у него была, полно знакомств.

И все же в семье не было разговоров даже о возлюбленных Рафала.

Смутно Шауль припоминал какой-то эпизод в Вене, когда там находились Эдуард VIII с миссис Симпсон, но толком ему ничего не было известно.

– Наверное, подруга у него все же была, – подытожил он, так ничего и не припомнив. – Но почему же он не женился? Не знаю.

Советские власти экспроприировали дом, но позволили семье в нем остаться. Там же разместили офицера. Школа, где учился Шауль, перешла на русский язык.

– Когда в октябре 1939 года дядя приехал к нам, спасся из Варшавы, старшие говорили о том, что, если русские и немцы решили действовать заодно, будет плохо. Очень плохо. Вот что я слышал, что я запомнил.

Лицо Шауля омрачилось.

Сохранилась ли у него фотография Беллы и Йосефа?

– Нет.

Дяди?

– Нет.

Других членов семьи? Кого-то из того времени?

– Нет, – печально повторил он. – Не осталось ничего.

Лемкин доехал на поезде от Волковыска до Вильнюса, города, где он подростком чуть не поцеловал девочку. Теперь и Вильнюс отошел Советскому Союзу. Город был забит польскими беженцами и товарами с черного рынка: здесь можно было раздобыть паспорт, визу, «вермишель», то есть доллары, что Лемкин счел символом свободы, ведь он стремился в Америку. Он повстречал здесь знакомых по тем временам, когда сотрудничал с Лигой Наций, в том числе Бронислава Врублевского, выдающегося криминалиста, и сказал ему, что пока все усилия в борьбе против «варварства и вандализма» были тщетными, но он «непременно попытается снова»{308}.