Тишина - Питер Хег

Он осторожно приблизился к вагончику, постоял, прислушиваясь. Ничего не было слышно. Нащупав маленький кусочек картона, лежавший там, где он его оставил, он вошел внутрь.

Он не решался зажечь свет. На минуту присел в кресло. Ночной свет с площади струился сквозь окна.

У него вполне мог бы быть дворец — как у Грока в Онелии. У него мог бы быть огромный дом в окрестностях Парижа, как у Ривеля. Он мог бы стать владельцем пентхауза в восемьсот квадратных метров над Конгенс Нюторв, как у Олега Попова в Москве — окнами на МХАТ, старый чеховский театр. Вместо этого у него в течение двадцати лет был только этот вагончик. Восемнадцать квадратных метров плюс тамбур, минус то, что занимали шкаф с реквизитом, шкаф с костюмами, пианино и полки.

Он взглянул на ноты. Маленькую печь. Раковину. Электрический чайник. Дрова. Электрическую плитку. Холодильник — маленький, из нержавеющей стали, абсорбционный, без компрессора. Он никогда не мог выносить звука компрессоров. Он взглянул на комод. На пианино «Fazioli». На диван.

В ту зиму, когда они познакомились, бывало, что Стине ждала его, когда он возвращался после представления. Это случалось — но не всегда. И никогда это не планировалось заранее. Договориться с ней было трудно или вовсе невозможно. Свой рабочий график или расписание дежурств она знала на полтора года вперед. Насчет вечернего свидания она не могла определиться и во второй половине дня. Он так и не смог понять этого.

Возвращался он в полночь. Повсюду лежал снег. На снегу — ее следы к вагончику.

Он должен был уехать за границу, но так и не уехал. Та зима изменила его отношение к временам года. Прежде ему хотелось, чтобы Данию закрывали и эвакуировали на пять месяцев в году — с ноября по март. В течение десяти лет он не заключал зимних контрактов севернее Канна. Ее следы на снегу изменили все. Более уже не было важно, какое сейчас время года.

Из трубы поднимался дым. Ее пуховик и сапоги занимали весь тамбур, она не любила мерзнуть и с первого ноября одевалась так, что была готова для восхождения на Нанга-Парбат.

Стекла были белыми от пара. Она на всю жизнь заключила контракт с материальным миром. В ее распоряжении были лишь две конфорки и дровяная печь. Тем не менее она приготовила нечто напоминающее вегетарианское меню Лайсемеера.

Она сидела на диване, напротив того места, где он сидел сейчас. В толстых шерстяных носках. Поджав под себя ноги. Со своими бумагами или с компьютером. Или просто так.

Он остановился в дверях.

Женское не обладает определенным звуком. Не обладает определенной тональностью. Не обладает определенным цветом. Женское — это процесс. В то мгновение, когда доминантный септаккорд затихает субдоминантной мажорной тональностью, в этот миг становится слышно женское.

До этого времени он жил в диссонансе. Теперь его вагончик уже не был более вагончиком. Не был более дровяным сараем на колесах. Это был дом.

Ее присутствие оживило краски, которых он прежде не видел. Оно сгладило углы, проявило поверхности, которых прежде тут не было. Оно изменило содержание книг. Содержание нот. Бах звучал бы иначе без женщин. Очень может быть, что он и вовсе бы не звучал. А она ничего особенного не делала — просто была здесь.

Теперь все вокруг него было жестким. Прямоугольным. Мертвым. Он знал, что видит все это в последний раз. Он чувствовал, как его мысли мечутся внутри него, как хищник по клетке, не находя никакого выхода.

Он открыл дверь в водительскую кабину и скользнул за руль. Фургон будут разыскивать. Но не этот вагончик. Его дом арестован, но он не в розыске. Пока полицейские штурмуют «Конон», он может в последний раз навестить Максимилиана. А потом явиться с повинной. Получить медицинскую помощь. Начать разбираться с полицией, заняться репатриацией. Далее его воображение не простиралось.

Он повернул ключ зажигания. Это ни к чему не привело.

— С ними был механик, — объяснил Даффи.

На нем было пальто с широкими полами, казалось, оно сшито из минеральной ваты — оно поглощало все звуки, вот почему Каспер его не услышал.

Что-то оказалось у него на коленях — это был футляр от скрипки. Рядом с ним оказался конверт с бумагами, свидетельство о рождении и о крещении, испанский паспорт, страховые полисы. Швейцарские банковские карточки, временная медицинская страховка.

Каспер открыл футляр и провел рукой по изогнутой поверхности. Правой рукой, левой он не мог пошевелить.

У Гварнери и Страдивари было что-то общее. Они всегда позволяли себе какие-нибудь небольшие вариации. Что-то вроде научного исследования. Посреди полного банкротства. Посреди потрясений Войны за испанское наследство. Никогда не было точного повторения. Никогда не было монотонности. Маленький вечный эксперимент. Чтобы узнать, нельзя ли хоть чуть-чуть все улучшить.

— Мой последний сезон во время судебного разбирательства, — сказал Даффи, — проходил у Ретса в Гамбурге. Там был молодой клоун. У него был сорокапятиминутный выход. В то время Карл был единственным клоуном в Европе, который в одиночестве мог удерживать чье-нибудь внимание более двадцати минут. А этот молодой клоун через двадцать минут даже еще и не открывал свой футляр для скрипки. Бывали вечера, когда нам приходилось вызывать на сцену дежурных пожарных. Чтобы публика не сожрала его. Зал у Ретса вмещал до тысячи восьмисот человек. Когда был вынесен приговор и я уволился, его контракт продлили на три месяца. Я тогда говорил себе: через десять лет у него будет собственный цирк. Через двадцать лет он будет владеть империей. Прошло двадцать лет. И ты должен мне аренду за шесть месяцев.

Теперь Каспер вспомнил. Черноволосый человек в смокинге. Преемник Бораса. Как и Даффи, должно быть, помнил более молодого клоуна.

Он положил ключи от зажигания на приборную доску перед сторожем.

— Этот вагончик. Отбуксируй его сегодня ночью. Ты получишь за него семьсот тысяч. В «Классик Винтаджес» в Хельсингере.

Даффи не притронулся к ключам.

— Я заглянул в жилые помещения. Холодильник выключен и разморожен.

— Я уезжаю в отпуск.

Каспер открыл дверь. Они вышли на улицу. Вокруг было тихо.

В руках у Даффи были ключи от машины — от циркового пикапа.

— Я отвезу тебя в больницу.

Вдали шумела Южная автомагистраль. Все-таки странная вещь — автомобильный шум. Его не останавливает шумозащитный экран, он просто поднимается вверх. А потом опускается в каком-нибудь другом месте. Словно осадки после химической катастрофы.

— Меня направили сюда, — сказал Каспер. — На эту площадку. Ты послал предложение. Соне из цирка «Блаф». Которая занимается моими делами. Год назад. Тут что-то не так.

Сторож молчал. Каспер сканировал окружающий мир. Все было на полтона мертвее, чем надо. Со стороны болота должна была быть слышна выпь. До восьмидесяти децибел глубокого, похожего на удар литавр звука. Уханье неясыти в районе вилл перед Глострупом. Но вместо этого была тишина.