Могильщик кукол - Петра Хаммесфар

— Друг.

Поэтому Труда поняла: он был у Хайнца Люкки. Горло сразу пересохло, она с трудом сглотнула:

— Тебе дали… шоколад?

Он затряс головой.

— Почему нет? — спросила Труда. — Ты плохо себя вел? Или Хайнц не видел тебя? Ты ведь наверняка его позвал, чтобы он дал тебе что-нибудь сладкое.

Он снова покачал головой.

— Прекрасно, — сказал он.

— Когда ты пришел, у Хайнца еще были гости?

Теперь он кивнул и сказал:

— Сволочь.

Труда тоже последовательно несколько раз кивнула. Один кивок отчаяния, один — утверждения, один — паники. «Сволочь». Одно слово, которое сказало ей все. Труда отчетливо представила эту картину, как будто сама сопровождала его ночью. Молодая американка была еще у Хайнца, когда Бен появился. Он увидел ее и… Якобу она сказала, что знает, как держать парней на расстоянии. И делала она это явно без любезности.

— Женщина ругала тебя? — спросила Труда. — Ты ее напугал? Ты ведь знаешь, что этого нельзя делать! Ты отнял у нее куртку? Определенно она тебе ее не дарила. Ты не можешь оставить ее у себя. Отдай ее мне!

Когда он снова упрямо затряс головой и еще крепче обеими руками прижал к себе рукава, она попробовала действовать лаской и похвалой:

— Ты — мой хороший Бен. Самый лучший. Будь хорошим и отдай мне куртку. За это ты получишь кое-что прекрасное, большую порцию мороженого. И сегодня во второй половине дня мы пойдем к Сибилле есть пирожные. А в понедельник на автобусе поедем в город. Ты любишь ездить на автобусе. Мы пойдем в универмаг. Если тебе нравятся такие пестрые вещи, я куплю тебе что-нибудь.

Бену нелегко это далось, он с явным неудовольствием стащил с себя куртку, подал Труде и снова прижался спиной к стене. Его упрямое и обиженное выражение лица чуть было не вызвало у нее улыбку. Но для этого будет время позже, если только еще останутся причины для смеха…

Она обследовала материал, нет ли на нем разрезов и кровавых пятен, что было очень непросто определить при таком пестром рисунке. Однако куртка оказалась такой же чистой, как и трусики, найденные в курятнике. Ни повреждений, ни пятен, отличных от рисунка ткани.

Труда отнесла пеструю вещь в прихожую, повесила на один из крючков в гардеробе, вернулась в кухню, стоя перед шкафом, нарезала хлеб, намазала куски маслом и уложила поверх ломтики колбасы, в то время как Бен уже уселся за стол. Нарезая хлеб, она слышала скрип ножек стула по полу. Она все делала автоматически, как хорошо отлаженная машина. Картины в голове быстро сменялись одна за другой.

Молодая женщина на обратном пути в деревню. Теплая ночь, рюкзак на спине, на руке свободно болтается куртка. Она слышит шаги за спиной или видит массивную тень перед собой… Якоб должен был ей сказать, что Бен ночью бегает на воле, что он совсем безвреден и добродушен, если только с ним тоже обходиться дружелюбно. Тогда бы она не испугалась его, не бросилась бежать, не потеряла впопыхах куртку.

Затем Труда повернулась к столу. И впервые после того, как он отдал ей куртку, ее взгляд упал на его спину. Тарелка с хлебом выскользнула из рук и разбилась о каменный пол. Осколки разлетелись в стороны. На спинке рубашки пропал клетчатый рисунок. Теперь она была закрашена одним темно-красным, почти черным цветом.

— Нет, — сказала Труда и с силой затрясла головой. — Нет!

Сверху, на плечах, ткань была чистой, все начиналось несколько ниже. Там рубашка затвердела от засохшей крови. Даже поясной ремень был черного цвета.

Труде понадобилось более пяти минут, чтобы справиться с охватившим ее ужасом. Затем она дернула его за руку, чтобы он встал со стула. Потащила в прихожую, по лестнице наверх, в ванную. Она крепко держала его за руку, пока ванна наполнялась водой. Он и без того должен был купаться.

— Что ты наделал? — спросила она тонким придушенным голосом, заглушаемым шумом воды.

Горло сдавило так, что она с трудом выталкивала из себя слова. Глаза от боли вылезали из орбит. На этот раз не только сердце, вся грудь полыхала в огне.

— Кто тебе сказал, что ты можешь делать такое? Я всегда тебе говорила, что нельзя хватать девушек. Ты не делал этого! Ты не мог это сделать. Нет! Где ты испачкался? Говори уже! Скажи наконец что-нибудь разумное! Что это за грязь?

Ее пальцы дергали за ремень, теребили пуговицы рубашки. Две пуговицы оторвались и покатились по полу. Наконец ей удалось сорвать рубашку с его плеч. Затем брюки, вслед за ними трусы, и она приказала:

— Лезь в воду!

Затем помчалась с его одеждой к двери, по лестнице вниз, на кухню. Огонь в печи уже погас. С зажатыми под мышкой рубашкой и брюками Труда ринулась в подвал и принесла несколько старых газет. Пальцы ей не повиновались, три спички сломались при попытке их зажечь, пока наконец четвертая не загорелась и не подожгла бумагу. Однако, когда она затолкала брюки в топку, огонь потух, не успев разгореться. Она слишком торопилась, слишком.

— Он ни одному человеку не сделает ничего плохого, — бормотала она, засовывая рубашку в топку и, заикаясь, продолжала: — Он желает всем только добра. Он не обидит ни одну человеческую душу.

Несколько минут затуманенным взглядом она скользила по заскорузлой от крови спинке рубашки и черному отверстию в плите. Затем, после продолжительного, с дрожью, вдоха, чиркнула по коробке пятой спичкой, осторожно поднесла огонь к ткани, подождала, пока пламя перебросится на нее, и смотрела, как рубашка начала медленно обугливаться, чтобы через несколько секунд запылать.

Маленькие желтые и синие огоньки были последним, что позже Труда могла отчетливо восстановить в памяти. С уверенностью она не могла вспомнить, что еще после этого она видела и делала. Совершенно определенно вымыла Бена, надела на него чистую одежду, потому что позже он лежал на своей кровати свежевымытый, в чистом спортивном костюме.

Еще в памяти остались несколько маленьких ранок и побольше, выглядевших как царапины. И голос, неоднократно повторявший: «Да, я знаю, что это больно. Но скоро все пройдет. Сиди тихо, так нужно. Ты так часто ранился о проволоку, сейчас то же самое».

И еще был нож, маленький нож с несколько согнутым и острым лезвием. Взятый из шкафа на кухне, которым снова и снова она проводила по спине Бена. Затем вымыла его под струей воды. И второй нож, от столового прибора, с волнистым лезвием, предназначавшийся для хлеба, весь черного цвета, испорченный от огня, вынутый из плиты и спрятанный на самое дно мусоросборника.

Труда так никогда и не узнала, что на самом деле произошло в июне 1982 года в яблоневом саду. Время Герты Франкен, сидящей на скамье на рыночной площади, прошло. Ноги пожилой женщины теперь отказывались ходить, она была привязана к дому и о случившемся рассказала только Илле фон Бург. А Илла посчитала нецелесообразным подставлять пятнадцатилетнюю девушку, выдав, что она хотела убить собственного брата, и тем самым добавить забот семье, у которой их и без того хватало.