Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко

Утро не принесло утешения. Телефон молчал, да и мне уже звонить было некому. Хорошо, что на Рождество буду работать. Одной невмоготу на праздники. В Румынии не принято отмечать Новый год. Только Рождество, потом Крещение, Пасха – румыны чтили все знаменательные православные даты. Твои фантазии и умение дарить радость, сказку были удивительны. От одной мысли, что все это будет без тебя, становилось горько. Но я решила заняться рождественскими подарками. Вдруг мне на Рождество дадут с тобой свидание? Вот тогда я обо всем тебя расспрошу и обязательно буду веселой и спокойной. Теперь моя очередь устраивать тебе сюрпризы. И я отправилась по магазинам.

До вечернего выступления в «Мон Жордене» еще много времени. Приподнятое настроение быстро испарилось, в первом же магазине. Все, что хотелось купить для тебя, казалось нелепым там, в твоем подземелье. Некоторые вещи могли быть восприняты как издевательство. Приобрела я какие-то безделушки для знакомых, для коллег с работы, не устояла и купила Валечке ее любимые духи. Знала, что Валентина не появится, но вот захотелось ей сделать приятное. А вдруг?..

«Вдруг» не случилось – Валя не пришла и не позвонила, да и свидания с Петей мне не разрешили. Я на Рождество работала допоздна. Остаток праздничной ночи провела дома с Жужу и зайцами. Даже соседки не было «на посту» – ушла в гости. Я пожалела, что не нарядила елку, что отказалась поехать к Мельниковым. Зажгла лампадку. Как могла, своими словами попросила у Всевышнего твоего спасения и прощения, что не уберегла тебя. Очень старалась быть веселой – не получалось. Устроила концерт одного актера. Села за рояль, напротив усадила зайцев. Подпевала мне Жужу, за что была награждена вкусной конфеткой. Увы, все напрасно. Праздник должен быть в душе, а у меня внутри все почернело от неопределенности, разлуки с тобой, одиночества.

Наступивший 1952 год не принес ясности. Просила свидания с тобой, мне отказывали. На дню по несколько раз проверяла почтовый ящик – пусто. Посетила по вызову советское консульство, где в очередной раз услышала, что надо возвращаться домой. Ответила, как и прежде, что мой дом рядом с тобой, что я должна тебя дождаться. В моем деле есть справка из консульства, в которой сообщается, что «Белоусова-Лещенко отказалась вернуться в Советский Союз».

Потянулись дни ожидания. Опять весна: уже год я без тебя. Потом лето подоспело. В конце июня меня вместе с оркестром перевели работать в летний ресторан «Паркул», так как «Мон Жорден» на лето закрылся. Я должна была петь на открытии 2 июля 1952 года. В тот день я принаряжалась особо тщательно и с макияжем провозилась дольше обычного. Жужу теперь прощалась со мной за двоих – долго целовала, не отпускала.

Вот и «Паркул». До конца лета мы будем здесь работать. Подошел кто-то из администраторов ресторана, показали мне столик для артистов, рядом со сценой, предложили кофе, сок, чтобы не скучно было ждать своего выхода. Оркестр уже играл на сцене, я помахала Ионеску, подумала, что очень странно он смотрит на меня. Может, заметил, что я на открытие принарядилась? Опять какие-то глупости в голову лезут: не так посмотрел, не так сказал. Увидела, что к моему столику направляется незнакомый мужчина. Неужели не видит табличку – столик для артистов? Придется сейчас объяснять, что не танцую. Подошедший незнакомец улыбнулся и сказал по-румынски: «Госпожа Лещенко, вас у входа ожидает господин Лещенко». Бегу к выходу, перехватываю взгляды музыкантов, хочется крикнуть им, мол, зря столько страдания в ваших глазах – Петя меня ждет. Вылетаю из ресторана. Слепящее солнце, прикрываю рукой глаза. Чувствую, как кто-то берет меня под локотки: «Петя? Но почему с двух сторон?» Слышу, как по-румынски меня просят пройти к машине. Дождалась… Вот и мой черед пришел. Но почему меня забирают румыны?

В машине оказался один наш «товарищ». Как наш, так обязательно краснолицый и раскормленный, где только их находят? Да, вот об этом я размышляла. Краснолицый уже на моем родном русском объяснил мне, что сейчас мы поедем ко мне домой, соберем вещи и отправимся в Советский Союз, домой. Я объясняю, что без тебя никуда не поеду, а мне в ответ – он скоро следом приедет. Так я им и поверила! Пытаюсь настаивать на своем. Приехали к дому, поднялись в нашу квартиру. Я держалась уверенно и спокойно. Все испортила Жужжу, ее радостное приветствие, обращенное ко мне, и рычание на гостей. Сцена вывела меня из равновесия, и я разревелась. Краснолицый уселся на диван, вернее провалился в нем, выставил ноги, расположился, как хозяин, и стал давать указания:

– Лещенко, ты вещи собирай. Времени у нас немного, надо успеть на поезд, тебя ждут.

Надежды, что ждешь ты, конечно, уже не было. Я достала чемодан, стала складывать вещи. Тот, второй, который со мной говорил на румынском, открыл твой сейф. Они знают, где у нас что располагается, откуда-то у них есть ключи от сейфа. Ничего не понимаю. Может, бандиты? Краснолицый наблюдал за моими сборами и давал советы: «Возьми побольше, не стесняйся», – и высыпал передо мной нашу с тобой шкатулку с украшениями. Я стала выбирать самое любимое, что тобой подарено. «Да не стесняйся, бери все – пригодится».

Я сказала, что предпочту взять аккордеон, на что получила «добро». Жужу тихо скулила, забравшись в футляр твоей гитары. Кроме краснолицего в квартире были еще двое. Кто они, не знаю до сих пор. Когда забирали, говорили как румыны, а теперь – как русские. Может, мне начать скандалить, заявить, что никуда не поеду? Но у меня уже почти полгода нет права здесь жить. Была справка и та просрочена, а паспорт отобрали. Нет, спорить бесполезно. Может, хотя бы потребовать, чтобы представились?

– Не могли бы вы предъявить свои документы?

Двое молча переглянулись, а краснолицый с издевкой в ответ:

– Скоро предъявим, а сейчас поторапливайся.

Я понимала, что бесполезно дискутировать. Спрашиваю, как быть с собачкой. Могу ли я позвонить знакомым, чтобы ее забрали? Мне обещают, что о ней позаботятся, звонить никому не разрешают. Один из присутствующих, тот, который открывал сейф, устроился за столом, разложил наши украшения, достал чистые листы бумаги, линейку и стал переписывать «изъятые ценности». Замерял линейкой цепочки и старательно, хмуря лоб, вписывал какие-то цифры. В деле сохранился тот исторический документ:

...

Под тринадцатым номером – тот самый перстень, который ты единственный раз снял с руки перед концертом в Брашове. До сих пор не понимаю, почему ты это сделал, что ты чувствовал в тот день? Вот я, когда меня забрали, долго не могла поверить, что это не розыгрыш – настолько все было похоже на дешевую самодеятельность. Собрала вещи. Тут вспомнила, как еще один краснолицый «товарищ» полтора года назад мне пообещал, что лесок придется повалить, и решила взять шубу. Брать мне разрешали все, еще и сами что-то складывали. Я не видела, что, сколько. Было все равно. Пожалела только, что раньше твой сейф не разобрала и не раздала его содержимое и наши драгоценности тем, кто нуждался в этом.