Дочь Волка - Виктория Витуорт

Прежде чем вернуться в церковь, он задержался на пороге, чувствуя крестик через толстую шерстяную ткань своих одежд. Может быть, интуиция подвела его и первая догадка ошибочна? Может быть, это все-таки Абархильд оставила крестик или попросила сделать это кого-то другого? Это возможно, конечно возможно, но интуиция подсказывала ему иное. Если бы domina хотела сделать ему подарок, она не стала бы пускаться на какие-то ухищрения. Тогда Элфрун? Он задумался, вспоминая ее чистый певучий голос и то, что она подчинялась требованию своей бабушки посещать церковь несколько раз в неделю, несмотря на дальний путь и массу обязанностей дома, которые заметно тяготили ее. Он иногда ловил на себе приводящий в замешательство взгляд ее карих глаз, как будто она видела каждую соринку, каждую паутинку в самых темных уголках его души. Он знал, что Абархильд подумывала о том, чтобы отдать ее в женский монастырь, и считал это мудрым выбором. Эта девушка чувствовала очень глубоко.

Но нет. Этот маленький костяной крестик явно был не от нее. Как и Абархильд, Элфрун, если бы захотела ему что-то подарить, сделала бы это открыто.

Кто-то другой оказался настолько внимателен, что сделал ему это небольшое подношение. Когда Фредегар вернулся в церковь и начал готовить алтарь к службе, в глазах его стояли слезы.

Элфрун задумчиво водила пальцем по изгибам и завиткам, выгравированным на бронзе. Финн не вернулся. Весь долгий День Всех Святых, весь следующий и еще несколько дней после этого она надеялась, что он может в любой момент войти через ворота к ним во двор.

С тех пор прошло уже несколько недель. Теперь, когда минуло и Рождество, и Сретение, она, как ни старалась, не могла вспомнить черты лица Финна, и это тревожило ее. Но у нее был верный способ вновь вызвать то незнакомое ей до этого ощущение тепла и света, какое возникало в его присутствии, – смотреться в зеркало. Картину, как золотились волоски на его руке, когда он накинул на нее свои ленты. Тепло его руки, прижимавшей ее пальцы к рукоятке зеркала. Она закрывала глаза и глубоко дышала, а по жилам растекались сладостные воспоминания, и она ощущала себя нежным цветком, благодарно раскрывающим свои лепестки навстречу щедрым лучам солнца.

Каким-то образом ей удалось всю зиму хранить это зеркальце в тайне ото всех. Она была уверена, что Винн никому о нем не расскажет, так что даже не заговаривала с ней об этом. Для нее огромным удовольствием было вынуть свое сокровище и рассматривать тонкий узор, тем более что происходило это редко и вызывало в ней чувство вины. Она не так много времени проводила за разглядыванием в нем своих собственных черт, смягченных и окрашенных в золотистый тон, выискивая то, что бродячий торговец назвал красотой.

Нет, по-настоящему в этом зеркале ее притягивала как раз обратная его сторона, эти гармоничные изогнутые линии, перетекавшие одна в другую без стыков и разрывов, без конца и без начала, и все так изящно, с выдерживанием идеальных пропорций. Чем дольше она созерцала этот рисунок, тем больше ей казалось, что в нем кроется какая-то тайна и что она сможет разгадать ее, если только у нее будет достаточно времени и хватит терпения для этого.

Господи, как же ей хотелось, чтобы Финн все-таки вернулся! Она мысленно постоянно беседовала с ним, рассказывала ему о вещах, которые не смогла бы доверить никому другому. О том, как она устала, как она все время занята и как ей скучно. Обо всех этих уловках Луды, расстраивавших ее, о том, как он разными словами повторяет ей по сути одно и то же – что ей не стоит поднимать шум по пустякам и что у него все под контролем. Фредегар учил ее читать и считать, но постигала она эти науки намного медленнее и с бóльшими затруднениями, чем ей хотелось бы. А Луда вел записи, применяя какую-то секретную формулу, которую он вывел для себя и которую она пока что не понимала.

Когда же она начинала расспрашивать его, стюард только пожимал плечами и говорил ей, что Радмер никогда не вникал в детали. «Ваш отец давал мне возможность выполнять свою работу». Далее следовал этот его подавляющий волю пристальный взгляд близко посаженных глаз. «И вам, леди, следует делать то же самое».

И когда Радмер вернется, он увидит, что здесь все в порядке.

Элфрун проводила слишком много времени, глядя на неприветливую, продуваемую всеми ветрами реку, на эстуарий, на море. И, по правде говоря, она уже точно не знала, кого высматривает там, отца или Финна. Последние несколько недель на улице было невероятно мокро, мрачно и грязно, и Элфрун понимала, что нужно быть полной дурой, чтобы надеяться, что раньше Пасхальной недели в их гавань заглянет какой-нибудь корабль или по дороге в Донмут придет одинокий путник.

Она тяжело вздохнула. Предстоял еще долгий Великий пост.

Внезапно раздался грохот, потом шум борьбы; Элфрун торопливо завернула зеркало в лоскут льняной ткани и спрятала его на дно своего сундука. Отодвинув сундук к стенке, она вскочила на ноги, покрасневшая и смущенная.

– Что? Я нужна?

На пороге стояла Сетрит и энергично жестикулировала.

– Ты что, ослепла?

Элфрун не заметила козу, которая вошла в дом и теперь с любопытством обнюхивала почти законченный кусок муаровой ткани на ткацком станке. Вдвоем они быстро выгнали козу, и Элфрун заперла за ней дверь на щеколду. Видела ли Сетрит ее зеркало? Точно не видела – Элфрун сидела спиной к двери; а если бы девушка и заметила что-то необычное, то наверняка спросила бы, что это такое.

Ничего плохого она не делала, конечно же, ничего плохого в этом не было. Но, несмотря на это, она все равно не хотела ни с кем делиться своей тайной. Тем более с Сетрит. И вообще, что она здесь делает?

Выйдя из женского дома и взглянув на утреннее свинцовое небо, Элфрун поняла, что времени уже больше, чем ей казалось. Фредегар обещал провести с ней урок латыни после службы в три часа, и теперь ей нужно поторопиться. Но прежде она должна сходить в хеддерн и принести оттуда аккуратно сложенные отрезы полотна, которые она обещала своей бабушке. Это будет новый покров для алтаря, как сказала Абархильд. «И совершенно прав Фредегар, – добавила она, – наша маленькая церковь – это просто позор».

Эти слова были самыми критичными из всего того, что она когда-либо слышала от своей бабушки относительно Ингельда.

Путь ее до монастыря – три мили босиком по скользкой грязной тропе – был нелегким, и когда Элфрун подняла руку, чтобы постучать в приоткрытую дверь бабушкиного бауэра, она раскраснелась и запыхалась. Но в этот самый момент прямо рядом с ней, по другую сторону двери, вдруг прозвучал резкий голос, хриплый от злости:

– Тогда ты должна была меня оскопить, а также выбрить тонзуру. Я всегда утверждал, что из Радмера вышел бы лучший священник, чем из меня.

От неожиданности она отскочила назад и уставилась на дверь.

Ответ бабушки она не расслышала.

– Ты сделала это со мной, а теперь делаешь и с Атульфом. Да и с Элфрун хочешь так же поступить, насколько мне известно. – Элфрун хотела уже уйти, но, услышав свое имя, замерла, как птичка, пойманная на птичий клей. – И все это из-за того, что тебе не разрешили остаться в Шелле…