Улица Сервантеса - Хайме Манрике

По дороге из сердца Ла-Манчи в Толедо путешественник проезжает Санта-Барбару – гору, увенчанную руинами церкви, которая была сложена еще в те времена, когда христиане и мавры бились за власть над Кастилией. Склоны горы поросли белым дубом, желуди которого славятся своим ореховым вкусом. Погожим днем путешественник, рискнувший взобраться на самую вершину, будет вознагражден ярко-голубым силуэтом хребта Гуадаррама на горизонте и видом на виноградники и пшеничные поля селения под названьем Эскивиас; вокруг же него он увидит дикие просторы Сагра-Альты – местности, жители которой в древние времена поклонялись богине Церере. Название Эскивиаса хранит память о вестготах, которые заложили его в незапамятные времена: в переводе с древнегерманского это означает «место на краю мира».

Санчо Панса, мой друг из алжирского острога, первым упомянул при мне Эскивиас. Санчо не уставал восхвалять местное красное вино, с коим не могло сравниться ни одно другое в Ла-Манче, и при каждом удобном случае напоминал, что удовольствие пить его доступно лишь счастливым эскивиасцам и королю Филиппу II. Много лет я гадал о судьбе своего приятеля: погиб ли он от жажды, яда гадюки, зубов льва или волка? А может, его поймали и снова продали в рабство берберийские пираты? Если его семья до сих пор живет в Эскивиасе, мне надлежит навестить их и выказать уважение моему ангелу-хранителю, единственно благодаря которому я перенес первые годы неволи.

У подножия Санта-Барбары большая дорога раздваивалась. Я направил своего мула по узкой тропе и уже к вечеру въехал в селение. Была пора урожая. Навстречу мне то и дело попадались деревенские девушки, которые переговаривались и заливисто хохотали, сидя в повозках, или же вели в поводу ослов, груженных корзинами с зеленым и лиловым виноградом. Грудь, руки, губы, щеки, одежда и особенно ноги ламанчских селянок были пурпурными от сока, а следом за ними тянулся густой аромат виноградного сусла.

Я вступил в Эскивиас с истощенным телом, но с сердцем полным надежд. Мадрид я покидал без сожаления – в последние дни мне стало ясно, что, если я и дальше продолжу бывать в гостеприимной постели Аны де Вильяфранки, дело кончится скверно. Она была хорошей любовницей и вполне удовлетворяла мои мужские нужды, требуя взамен лишь приятной малости – чтобы я утолял ее любовные аппетиты. Но жизнь в таверне не располагала к писательству, учитывая особенно, что немалую долю ее завсегдатаев составляли преступники, отсидевшие в тюрьме, и другие подозрительные личности, для которых ничего не стоило закончить ссору кровопролитием, а порой и убийством. К тому же рано или поздно муж Аны, подстрекаемый чьей-нибудь пьяной репликой, вызовет меня на дуэль, а я уже устал спасать свою жизнь бегством.

Еще одной причиной покинуть Мадрид было желание отдалиться от его беспощадного литературного мира. Впервые за долгие годы у меня были серьезные основания для оптимизма: «Галатею» обещали напечатать весной. Моя неунывающая душа упорно верила, что издание романа принесет мне долгожданную славу и уважение, а также поправит печальные финансовые обстоятельства.

В Эскивиас меня пригласила донья Хуана Гайтан, вдова моего доброго друга и уважаемого поэта Педро Лайнеза, которого я почитал своим литературным наставником. Педро неожиданно умер в начале того же года, и донья Хуана считала, что моего товарища по перу предадут забвению, если его стихи немедленно не собрать и не издать. Я никогда не скрывал своего искреннего восхищения талантом Педро, и донья Хуана (благослови ее Господь!) решила, что кому, как не мне, разобрать стихи ее мужа, в беспорядке оставленные им на разрозненных листах и клочках бумаги, и подготовить их к печати. Педро, этот истинный кастильский идальго, назвал меня своим другом еще в те печальные времена, когда я только вернулся из алжирского плена и едва смог найти в городе пару приятелей, оставшихся со школьных времен. Педро лично представил меня самым талантливым поэтам города и с пылом расхвалил те жалкие несколько стихов, которые я сумел набросать в остроге. Лишь благодаря его рекомендациям я оказался принят в такое достойное, хоть и придирчивое мадридское литературное сообщество.

– Вы можете жить в моем доме в Эскивиасе столько, сколько потребуется, – сказала мне донья Хуана в своей мадридской гостиной, куда пригласила для беседы. – Обещаю оставить вас в одиночестве – работайте спокойно. Наш дом относится к числу тех огромных ламанчских усадеб, где можно годами жить под одной крышей и встречаться лишь по собственному желанию. Мне неизвестно, какое вознаграждение приличествует такому труду, поэтому рискну предложить двадцать эскудо, если вас устроит такая сумма.

Должно быть, мое лицо приняло выражение глубочайшего изумления, потому что донья Хуана сделала паузу и бросила на меня озадаченный взгляд. Ее предложение прозвучало как раз в ту пору, когда жить мне стало не на что, – если не считать милосердных пожертвований Аны. И дело было не только в пустых карманах. Всего пару дней назад, пребывая под воздействием винных паров, Ана обвинила меня в шашнях с одной из разносчиц ее таверны. Я уже собирался переступить порог нашей спальни, когда она бросилась на меня с ножницами. Благословение Господу, что я не лишился и другой руки.

– Молчание означает, что плата вас устраивает? – поинтересовалась донья Хуана. Когда она улыбалась, в ее черных глазах пробегала искра. – Эскивиас – селение маленькое, там живет не больше трех сотен человек, – и, как бы стараясь сгладить возможное неприятное впечатление, она тут же добавила: – Однако тридцать семь местных семейств произошли от наследственных идальго. Также позволю себе заметить, что моя кухарка, донья Петра, готовит великолепное жаркое из кроликов и куропаток, чечевица ее не знает себе равных, а каркамусу расхваливают все, кому выпала удача ее отведать. Вы довольно повидали мир, а значит, наверняка слышали и о нашем непревзойденном вине. Не сочтите за хвастовство, но мой погреб считается одним из лучших в Ла-Манче.

Я не получал столь заманчивых предложений с тех самых пор, как кардинал Аквавива пригласил меня на работу в Рим.

Слова вдовы эхом отдавались в моих ушах, когда я въезжал на муле в Эскивиас. Навстречу мне попались несколько пожилых идальго в богатых, но выцветших одеяниях. Старики прогуливали на поводках белоснежных поджарых гончих. Я проехал мимо прелестной деревенской церкви, возведенной на холме. Ее высокая башня в мавританском стиле отбрасывала тень на всю деревню. Строгие и изящные кипарисы, похожие на перевернутые восклицательные знаки, образовывали вокруг церкви нечто вроде маленького парка.

Почти на каждом встреченном мной доме красовались пыльные, поблекшие от времени гербы. Над окнами особняков виднелись каменные кресты, а причудливые узоры на парадных дверях свидетельствовали о знатном происхождении проживавшего здесь семейства. Они напомнили мне жилища касбы – разве что эти были более строгими, под стать скупому манчеганскому пейзажу. Казалось, время тут остановилось. Чем меньшее расстояние отделяло меня от дома вдовы, тем с большим удовольствием я погружался в золотые, медлительные эскивиасские сумерки.

Мой первый вечер в роскошном старом особняке вдовы прошел в уединенной столовой, где, должно быть, донья Хуана не раз ужинала с Педро в более счастливые времена. Теперь же мы вдвоем сидели за дубовым столом, в креслах с высокими спинками и сиденьями, обитыми пурпурным бархатом. Комнату украшали два гигантских полотна с изображениями святых, но я с трудом мог разглядеть их в неверном сиянии свечей, которые стояли на буфете и в центре стола. В открытое окно за спиной доньи Хуаны глядело усыпанное звездами ламанчское небо и долетал теплый ветер с темной равнины.