Созданы друг для друга - Татьяна Алюшина

Дина резко выдохнула, замолчав, устало потерла лицо, подышала, успокаивая себя. Гарандин не трогал, не беспокоил ее, понимая, что сейчас это лишнее, что для нее назрела необходимость выговориться, выпустить из себя всю накопленную боль, все свои переживания и озвучить нелегкие, не дающие покоя, изматывающие размышления.

– Три месяца назад такой вот возвращенкой стала Вера. Мы ее эвакуировали из дома, избитую до полусмерти, еле живую, опоздали буквально на пару часов, за которые эта сволочь, ее муж, едва ее не убил. Больше трех месяцев она лежала по больницам под вымышленными именами. Ходить училась заново, есть самостоятельно не могла. Подняли, выходили, развели с мужем, отсудили и разделили имущество, поменяли несколько раз, чтобы он не нашел, новую квартиру, сделали паспорт на девичью фамилию ее матери, психологи и психиатры все это время работали с ней, вернули самооценку, социализировали. Устроили на очень хорошую новую работу по специальности. И вдруг я узнаю, что она ходит на свидание с бывшим мужем. Я к ней приезжаю в полном шоке от такой новости, а она светится прямо вся от счастья: «Дина Константиновна, он обещал, поклялся, что больше никогда-никогда не обидит меня. У нас все заново, романтично, и он меня очень любит…» И все в этом ключе. Хоть ты что делай, что говори, хоть как увещевай и напоминай, как еле выжила, – все бесполезно. Через два месяца она попала в больницу. Кома. А со мной что-то случилось, когда я об этом узнала. Я вдруг перестала сопереживать. Словно что-то в душе отключилось, и я внезапно поняла, что больше не могу всего этого видеть, не могу вести эту войну. За четырнадцать лет у меня было всего два краткосрочных отпуска – один две недели, другой три. Два. Я побывала в Праге, в Чехии, и в Сочи на море с детьми. Все. Четырнадцать лет я живу, полностью погруженная и вовлеченная в чужие трагедии, в чужие беды и горе, в кровь, в бесконечное противостояние насилию, под прессингом постоянной угрозы. И что-то во мне, наверно, сломалось, не выдержало нагрузки. Как медик экстренной травматологии, я прекрасно знаю, что такое профессиональное выгорание. Разумеется, этот диагноз имеет место, но все же я чувствую и понимаю, что это нечто большее, чем выгорание. – И усмехнулась с горечью: – Папенька говорит, что у меня случился «остеохондроз крыльев». За время, прошедшее после аварии, не было ни одного дня, чтобы я с каким-то серьезным внутренним отторжением и даже со страхом не думала о том, что мне предстоит возвращаться в Центр к своей деятельности. Я все понимаю и осознаю, что надо просто пройти курс серьезной реабилитации, оставить на какое-то время работу вообще, отключиться от нее, нормально отдохнуть, заняться собой, и постепенно все нормализуется, и я снова смогу вернуться к своей деятельности. Но дело в том, что я не хочу, во мне все протестует, когда я думаю об этом. Я даже не могу себя заставить позвонить своим помощникам и узнать, как у нас там дела. Не хочу. Не могу.

Она встала со скамейки, подошла к ограде, оперлась на нее здоровой рукой, постояла, обозревая тихую красоту природы, словно исцеляясь этим созерцанием, подышала необыкновенно вкусным воздухом, наполненным ароматом весеннего леса. И Влад почувствовал, что сейчас можно и нужно пожалеть ее и поддержать. Теперь можно.

Поднялся со скамьи, подошел, встал рядом и, приобняв одной рукой за плечи, прижал к своему боку, и она благодарно положила голову ему на плечо.

– Когда я поделилась с отцом тем, что чувствую, он сказал мне очень мудрые слова. Сказал, что, когда теряет пациента, это такое душевное мучение и сомнение, которого не может понять простой человек. Ты прогоняешь в голове мысленно сотню раз весь ход операции или лечения и понимаешь, что сделал все правильно, но тебя все равно разъедает чувство вины. И тогда надо обязательно вспомнить тех, кого тебе удалось спасти. Кого удалось вытащить с того света, самых тяжелых своих пациентов. Иначе, если циклиться на потерях, ты очень быстро перестанешь испытывать сострадание к людям, прогоришь, а это смертельно для хирурга, он перестает быть настроенным на успех, становясь безразличным. Он посоветовал мне вспомнить тех, кому удалось помочь в самых трудных случаях. И напомнил простую истину: невозможно спасти всех и невозможно заставить людей делать то, что тебе кажется единственно правильным, только лишь потому, что они люди и обладают свободой воли и выбора. И сказал, что будет счастлив, если я брошу на хрен этот свой Центр и это свое занятие.

– И что ты решила? – спросил Влад. – Курс реабилитации, и снова за шашку и в лобовую атаку, или оставишь эту работу?

– До того, как ты сбил меня машиной, я еще не приняла никакого решения.

– А сейчас?

– Сейчас… – Она снова глубоко вздохнула, помолчала и спросила: – Это правда, что есть такое понятие, как психологическая помощь в общении с лошадьми?

– Да, вполне официальный и признанный метод. Называется иппотерапия. Мы серьезно применяем разработанный специалистами курс с так называемыми «особенными» детьми, и детьми из детского дома, и из семей, которых направляют к нам доктора, – пояснил Влад.

– Ну вот, может, и меня подвергнем этой вашей иппотерапии, – рассмеялась Дина, – правда, должна предупредить: я лошадей опасаюсь.

– Это быстро пройдет. У нас очень профессиональные тренеры, – уверил ее Гарандин и уточнил для полной и окончательной ясности: – Ну так что, твое признание понимать как согласие?

Она отстранилась, заглянула сосредоточенно и очень серьезно в его лицо и честно ответила:

– Я должна тебя предупредить. У меня совершенно определенно профессиональная деформация: я избегаю отношений с мужчинами, особенно серьезных. За годы работы я поняла одну четкую истину: мы ни черта не знаем и не понимаем про того человека, с которым спим в одной постели, с которым делим жизнь, рожаем детей, строим планы и которого любим. Все, что мы о нем знаем, это набор наших иллюзий об этом человеке, и не более. И какая бы великая любовь ни объединила нас, но в любой момент может выясниться, что этот человек совершенно не тот, за которого ты его принимал, которому верил и которого, как тебе казалось, ты знал. И твои иллюзии, и твоя любовь могут обойтись тебе очень дорого.

– Жизнь вообще штука зыбкая, – мягко возразил на ее страхи Влад. – В любой момент с человеком может произойти что угодно: катастрофа, несчастный случай, болезнь или смерть. Но человек – очень удивительное существо. Даже зная свою уязвимость перед лицом смерти, он все равно строит дома, творит великие произведения искусства, создает семью и рожает детей, влюбляется, любит и строит планы. Я ведь, по большому счету, с тобой согласен. Но вот, например, мои родители и дед с бабушкой по-настоящему любили друг друга. И вся твоя родня в любви жила, и родители – соратники по жизни, и видно же, что самые близкие люди друг другу. Это, знаешь, как повезет. Шанс пятьдесят на пятьдесят: может, повезет, а может, нет. Я бы рискнул. С точки зрения рискового бизнеса это очень неплохое предложение, бывали у меня сделки, особенно в начале пути, куда как рискованней. Но почему-то мне кажется, что у нас с тобой все получится.

Стояли. Он держал ее двумя руками за талию, и они смотрели друг на друга, мысленно разговаривая, погружаясь в одно на двоих состояние доверия и чего-то необъяснимого. И Дина решилась.