Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Дорога к директору оказалась длинной, наша провожатая называет нам цифры, которые никого не интересуют. Аманда спрашивает: «Простите, а как фамилия директора?» Женщина строго смотрит на нее, но, видимо решив, что вопрос мог быть задан по моему поручению, все же выдает тайну. Аманда шепотом сообщает мне: «Слава богу, того звали Нибергалль». Я так же шепотом отвечаю, что ее с таким же успехом может разоблачить и секретарша, но Аманда возражает: секретаршу легче убедить в том, что она ошибается.

Это просто стыд и срам — как я несусь по фабрике, ничего не видя и не слыша! Мне жаль времени. Я заставляю себя задать пару профессионально звучащих вопросов: мне же ведь надо еще и заботиться о впечатлении, которое я произведу на Аманду. К несчастью, все, кого я о чем-нибудь спрашиваю, отвечают с убийственной подробностью — директор, мастер, даже работницы; каждый старается обязательно припомнить еще что-нибудь важное, а драгоценные минуты тают на глазах. Она не должна догадаться, что репортаж — всего лишь повод. Еще меньше мне хотелось бы, чтобы она приняла меня за халтурщика. Если бы она согласилась подождать меня у входа, я бы управился в два раза быстрее.

На обратном пути она ворчит, что я был слишком приветлив, что позволил вешать себе лапшу на уши и даже не пытался поймать их на противоречиях. Это верно, признаю я, но моя роль — это роль стороннего наблюдателя, а не участника. Моя задача состоит не в том, чтобы вскрывать и устранять недостатки, а в том, чтобы описывать. Жаль, сказала Аманда. Уже давно стемнело; я спрашиваю, не продолжить ли нам дискуссию за ужином, и приглашаю ее в ресторан. Она смотрит на часы и отрицательно качает головой. Как-нибудь в другой раз, говорит она. Вместо того чтобы огорченно вздохнуть, я говорю, что у меня, собственно, тоже неважно со временем. Ее грудь опять перерезана ремнем на две части. Особого впечатления я на нее, похоже, не произвел. Тоска. А я вообразил себе, что она проведет день рядом со мной и растает.

У какого-то угла она просит меня остановиться, ей еще нужно кое-куда заглянуть. Опять не перед домом Хэтманна. Я в отчаянии спрашиваю, не хочет ли она потом послушать готовый репортаж, прежде чем я сдам его в редакцию. Опять пауза; наконец она говорит, что сама позвонит мне. Но не уточняет когда. При желании это можно истолковать как знак того, что она поняла мою игру: что репортаж — это всего лишь повод встретиться. Затем следует чинное прощание, даже без намека на какую-то приятельскую близость. Глядя ей вслед, я признаюсь себе, что страшно огорчен.

12 ноября

В редакции все уже ухмыляются в ответ на мой ежедневный вопрос, не звонил ли мне кто-нибудь. Автоответчик дома болтает всякую ерунду. Если так пойдет дальше, я скоро позвоню Хэтманну и спрошу, не нужно ли ему чего-нибудь. Я не могу ни на чем сосредоточиться, я забываю о сроках и договоренностях, все мне приходится повторять дважды, я работаю еще хуже, чем обычно.

Пару недель назад я заключил пари с Дагобертом Файтом, одним франкфуртским коллегой, страдающим нездоровым пристрастием к алкоголю. Он утверждает, что на пограничных переходах теперь установлены подземные приборы инфракрасного излучения; ты едешь себе, ничего не подозревая, а они точно знают, спрятал ли ты кого-нибудь в багажнике своего автомобиля. Эта инфракрасная видеокамера, говорит Файт, воспроизводит на экране контуры спрятанного тела, а я говорю, что это чушь собачья. Мы поспорили на бутылку Jim Beam; к тому же победителю достается и сама история. До меня только сейчас дошло, что с этим последним условием он обдурил меня, как щенка: ведь если я выиграю, то никакой «истории» не получается. Во всяком случае, сегодня мы должны разобраться в этом деле.

Мы едем в один западноберлинский гриль-бар и покупаем огромное количество жареных цыплят. Владелец бара от счастья хватается за сердце. Все это нам в горячем виде заворачивают в алюминиевую фольгу и кладут в багажник. Затем мы со всех сторон подпираем эту груду мяса, которой мы постарались придать форму человеческого тела, картонными коробками, чтобы она не развалилась на первом же повороте, и трогаемся в путь. Вернее, сначала мы выкладываем хозяину целое состояние, разделив сумму на двоих.

Если все пройдет как надо, мы будем неделю обжираться цыплятами. От машины за версту разит жареным мясом. Файт со своим красным носом пропойцы, похоже, не чувствует запаха. К счастью, мы едем на его машине. По мере приближения границы меня все сильнее разбирает любопытство. Метров за пятьдесят до поста, то есть в пределах видимости пограничников, Файт останавливается, выходит из машины, обходит вокруг нее, заглядывает в багажник, возвращается назад и жестом итальянского повара показывает с помощью указательного и большого пальцев «о'кей». Это однозначное нарушение правил пари.

Офицер-пограничник, старый знакомый, небрежно проверяет наши паспорта. У него прекрасное настроение, он говорит: если бы еще раз позволили родиться на свет, он непременно стал бы корреспондентом. Подобные шуточки — часть его пограничного сервиса. Потом он машет рукой: проезжайте! Мы в Восточном Берлине. Убитый горем Файт говорит, что инфракрасное оборудование наверняка установлено только под полосой на выезд, на другой полосе оно им, понятное дело, ни к чему. Я возражаю: а может, оно дает настолько точную картину, что они даже смогли разглядеть, каких нарушителей мы везем? Он задумчиво кивает. Но через минуту предлагает еще одно объяснение: цыплята или слишком горячие, или слишком холодные; надо было захватить с собой градусник. Он высаживает меня у моего дома и обещает вскоре привезти Jim Beam. Куда я дену свою долю цыплят — ума не приложу. Часть, конечно, можно разместить на балконе. Однако как ни крути — больше чем полдня и такой дурью не убьешь. Автоответчик молчит, как морская раковина.

14 ноября

Она не звонит. Может, я ее чем-нибудь обидел? Может, ей не нравится такой тип мужчин? Какой он — мой тип?

Соломинка, за которую я хватаюсь, — Фриц Хэтманн. Я накупил журналов, в которых печатают статьи о писателях и писательстве; они его наверняка не интересуют, но я это не обязан знать, и я везу их ему. Я нагло жму на кнопку звонка; конечно, до обеда, когда он работает. Мне открывает Аманда. Увидев меня с моим портфелем, она улыбается. Ну что ж, хотя бы это. Я произношу заготовленную фразу и чувствую, что совершаю ошибку: подлиза — далеко не самое привлекательное качество в глазах женщины. К сожалению, господина Хэтманна нет дома, и она не знает, когда он вернется, серьезно говорит она, так, будто и в самом деле верит моему вранью. Она не извиняется за свое растянувшееся на целую вечность молчание и даже ни словом не упоминает о нем. Она спрашивает, не желаю ли я все же войти хотя бы на минутку. Я смотрю на часы, как человек, у которого не бывает лишнего времени, и говорю: «Ну что ж, пожалуй, можно».

Она опять босиком. Мы проходим в ее комнату. Там сидит хорошенькая молодая женщина с красными волосами и курит. Аманда знакомит нас. Ее подругу зовут Люси Капурзо. Когда она услышала мое имя, ее глаза ожили; они как будто говорили: «Ах, так это вы!» Может быть, я все это себе вообразил, но так не смотрят на человека, о котором до этого ничего не слышали. Я вовсе не огорчен ее присутствием, потому что у меня уже есть печальный опыт общения с Амандой: с ней и наедине не очень-то быстро продвигаешься к цели. Я кладу журналы на стол и говорю, что Хэтманн их, собственно, не заказывал, но мне показалось, что они будут ему интересны. Поскольку подруги все равно пьют чай, мне тоже предлагают чашку. Люси Капурзо берет один из журналов и начинает листать; мне это кажется своеобразным предложением поскорее убраться.