Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Мне не остается ничего другого, как рассказать ему еще и о том, что Хэтманн не просто писатель, а писатель-диссидент, что ему и без меня достается и что он намного старше Аманды и потому особенно сильно к ней привязан. Это, конечно, ложь: психологическое состояние Хэтманна меня абсолютно не волновало, пока я охотился за Амандой; я просто ищу аргументы, которые остановили бы неиссякаемый поток отцовских советов. И, похоже, наконец нашел. Отец откидывается на спинку дивана, задумчиво качает головой и говорит: это, конечно, меняет все дело. Мне непонятен внезапный поворот его мыслей, но я не хочу ничего выяснять — лишь бы он оставил меня в покое. И все же я узнаю, в чем дело, — допив свой портвейн, он говорит: нам бы не понадобилась вся эта дискуссия, если бы я сразу сказал, что Аманда — из Восточного Берлина.

7 января 1988 г.

Американское посольство пригласило на коктейль. Не меня одного — человек двести. Коридоры и залы битком набиты заметными людьми, в том числе и нашим братом, журналистом; мы — общественный элемент. К двум столам с угощением не пробиться. Я ловлю один из множества проплывающих мимо на подносах стаканов и ищу хоть какую-то родственную душу, но не нахожу никого, кто бы меня знал. Тут мне, как назло, приспичило в туалет, я становлюсь в длинную очередь и встречаю Хэтманна. Перед тем как исчезнуть за одной из дверей, он успевает крикнуть, что подождет меня, — он, мол, тоже здесь один как перст. И вот мы стоим вместе посреди толпы; из нагрудного кармана его пиджака одиноко торчит белый платочек. Никто из присутствующих не может похвастать такой деталью туалета, кроме его превосходительства господина посла, который неутомимо расхаживает по всему зданию и пожимает руки гостям.

За болтовней с Хэтманном я узнаю новость, от которой мое сердце тревожно встрепенулось: он уезжает с чтениями в Скандинавию. С госпожой Амандой? Нет, без нее — власти каждый раз поднимают такой вой, что Аманда сразу отказалась от этой затеи. Какие хорошие власти, думаю я, и до меня в ту же секунду доходит, что всем моим клятвам грош цена и что теперь я от нее не отстану. Он, ничего не подозревая, выдает и дату своего отъезда — боже мой, уже на следующей неделе! Я чувствую себя вероломным убийцей. Потом я осознаю, что получил еще одну важную информацию: Аманда в данный момент одна дома, во всяком случае без Хэтманна.

Я спрашиваю одного из работников посольства, откуда можно позвонить. Он, решив, что я из числа важных гостей, ведет меня в какой-то кабинет. Я звоню Аманде. Она говорит: как жаль, что я куда-то пропал. Я спрашиваю, когда я могу прийти, она отвечает: почему бы не сейчас? Буду через пятнадцать минут, говорю я, кладу трубку и несусь к машине. Я успеваю проехать не более ста метров, не замечаю помеху справа и сталкиваюсь с какой-то голубой машиной. Разъяренный водитель бросается ко мне, отчаянно жестикулируя, я кричу ему навстречу, что он на сто процентов прав, что я всю вину беру на себя, и иду к телефонной будке на углу, чтобы позвонить Аманде и сообщить о случившемся. Мой товарищ по несчастью не спускает с меня глаз; он думает, что я звоню в полицию. Может, это к лучшему, что я так и не добрался до нее. Я представляю себе, как Хэтманн является домой и застает меня в обществе своей жены.

13 января

Со вчерашнего дня Хэтманна нет в городе. Я выжидаю день, чтобы связь между его отъездом и моим звонком не так бросалась в глаза. В голосе Аманды, к моем удивлению, так отчетливо слышна готовность. Последние дни казались мне какими-то завалами мусора, которые нужно убрать с дороги. Слова отца о том, что битва за настоящую женщину — главная битва в жизни мужчины, врезались мне в память, как горящий золотом лозунг.

Трубку снимает не она, а Люси Капурзо. Я из вежливости говорю ей, что видел ее красные волосы в толпе возмущенных граждан перед церковью. Она спрашивает, почему же я не присоединился к ним, дискуссия получилась очень интересной, и я объясняю, почему не смог принять в ней участие. Потом она сама передает трубку Аманде, еще прежде чем я прошу ее об этом.

Разговор получается довольно коротким, мы договариваемся встретиться завтра вечером. Я предпочел бы увидеться с ней уже сегодня, но сегодня ей не с кем оставить ребенка. Ах да, верно, ребенок; во время моих визитов его было не видно и не слышно. А сколько ему лет, спрашиваю я. Скоро восемь. Восьмилетний ребенок не может посидеть пару часов дома без няньки? Что это еще за пережитки рабовладельческого строя? Но я молчу. Как-нибудь переживем еще одну ночь.

14 января

На ней та самая шелковая блузка, с которой все началось. В ее облике столько всего необычного, что я не могу оторвать от нее глаз — шея, руки, уши, глаза; особенно это множество таких разных глаз. Онч спрашивает: ну как, мое сердце вновь открыто для нее? Я рад этому вопросу и отвечаю утвердительно, мол, нашлась еще одна маленькая боковая дверца. На мой вопрос, кто она по профессии, она говорит: я ничего не умею. Это своего рода предостережение — чтобы я не торопился влюбляться; в этот вечер я получил несколько таких предостережений. Что она не надежна, что ее мать партийный работник, секретарь комитета, что ей уже тридцать четыре, почти тридцать пять. Как будто меня можно испугать такими мелочами, не говоря уже о том, что я не вижу во всем этом никаких минусов. Она совершенно не пользуется косметикой, как человек, которому нечего прятать и скрывать; только ногти ее были накрашены темно-красным лаком.

Она, несмотря на то что я не просил ее об этом, подробно рассказывает о себе. Проходит час драгоценного времени. Мне трудно сосредоточиться, но я заставляю себя слушать внимательно, потому что речь идет о деталях, о которых мне потом будет стыдно переспрашивать. Я сам терпеть не могу людей, которым нужно все рассказывать дважды. Не доходя до начала истории с Хэтманном, она обрывает рассказ прямо посредине своего несчастливого брака, о котором до сих пор вспоминает с ужасом, — на первый раз, пожалуй, достаточно, говорит она.

Я расплачиваюсь с официантом. Между нами по — прежнему неясность. Мы садимся в мою помятую машину. Холодно. Я рассеянно сую ключ в замок зажигания, я не знаю, куда ехать. Мне следовало бы спросить, нет ли у нее желания заглянуть ко мне домой на бокал вина; сколько раз я с легкостью произносил эти слова и получал на них ответ — иногда положительный, иногда отрицательный. Дома у меня, правда, ни капли вина, но мне мешает другое: мой язык разбит параличом любви. Аманда улыбается в запотевшее лобовое стекло, как будто на нем, как на экране, отражаются мои мысли. С другой стороны, мне становится дурно от сознания, что сейчас мне надо будет высадить ее у ее дома и поблагодарить за приятный вечер. Как прав был отец, когда называл меня малодушным и нерешительным. Женщина моих грез должна сделать мне шаг навстречу, произнести какое-нибудь спасительное слово.

Послезавтра мой день рождения. Может, это и есть спасение? Я протираю лобовое стекло и спрашиваю, не найдется ли бебиситтер и на послезавтра. Это было бы замечательно, говорю я, если бы она пришла ко мне на день рождения, в восемь часов. Аманда говорит, что стекло опять запотеет, если я не тронусь с места. Взгляд ее по-прежнему приветлив, но уже с налетом скепсиса. Я уже готов показать ей свое удостоверение с датой рождения. Может, она ждет, что я приглашу ее сегодня?