Эдинбург. История города - Майкл Фрай

Карл I намеревался войти в Шотландию с войсками, однако англичане уже сто лет не воевали с шотландцами, и необходимую армию надо было начинать собирать с нуля. Кое-как королю удалось собрать на границе некоторые силы. К армии ковенантеров, на волне народной поддержки, присоединилось множество рвущихся в бой добровольцев. Их возглавил генерал Александр Лесли, вернувшийся из Германии, где он организовал сбор подписей под Ковенантом среди шотландских наемников, бившихся на Тридцатилетней войне. Во главе армии ковенантеров он выступил из Эдинбурга и встал у Данс-Лоу. Ни одна из сторон не стремилась к схватке. Начались переговоры, которые через две недели завершились Берикским мирным договором. Король уступил, народ вышел победителем. Теперь следовало созвать свободный парламент и свободную генеральную ассамблею, которые ратифицировали бы итоги шотландской революции. Теми долгими, благоуханными июньскими днями 1639 года Эдинбург был уверен, что Господь улыбнулся ему.

Не прошло и шести лет, как Бог явил городу свидетельство своего гнева: эпидемия чумы, охватившая Эдинбург, была самой свирепой за всю историю города и унесла жизни примерно трети населения. В других отношениях Ковенант также обернулся жестоким самообманом. За ним последовало формирование Торжественной лиги и Ковенанта 1643 года, которые обсуждались в Вестминстере и подразумевали, что пресвитерианство станет религией всей Великобритании — нечего и говорить, что лживые англичане вскоре отреклись от этого договора. Когда в 1649 году Карл I был казнен, шотландцы хотели удостовериться, что следующий король поддержит Ковенант. Они предложили этот документ сыну короля-мученика Карлу II, который его принял. Однако, после сокрушительных для шотландцев битв при Дунбаре и Вустере, это лишь принесло им первое за триста лет поражение в войне с англичанами. Последовала смута; одно было ясно наверняка — отныне Эдинбург и Шотландия в целом блюли верность прежде всего своей церкви и только уже потом монарху.

Тридцатого июля 1774 года Джеймс Босуэлл проснулся в своей квартире на пятом этаже в Джеймс-Корте с больной головой. Его терзало жуткое похмелье. Была суббота, а тогда, как и в наше время, шотландцы часто проводили вечер пятницы за выпивкой. Босуэлл следовал этой национальной традиции с большим энтузиазмом. Накануне он обедал с коллегами-адвокатами у Эндрю Прингла, лорда Эйлмура, судьи сессионного суда, славившегося своим гостеприимством. «Там я изрядно подогрелся вином», — замечает Босуэлл в своем дневнике. Затем он дал старшему коллеге, Роберту Маккуину, и второму судье, Фрэнсису Гардену, лорду Гарденстону, убедить себя приналечь на кое-что покрепче в доме еще одного адвоката, Дэвида Монкриффа. «Я решил пойти и пошел. И сразу захмелел. Мои товарищи нашли в моем лице превосходную компанию», — скромно вспоминает Босуэлл. Опять «там очень много пили. Я, однако, выпил не больше, чем полторы бутылки старого рейнвейна. Однако, если учесть то, сколько я принял за обедом, напился я изрядно».

Босуэллу все же удалось, пусть и нетвердой походкой, добраться до суда на Хай-стрит к девяти утра. Там он столкнулся с генеральным стряпчим Шотландии, Генри Дандасом, которого, как припоминал, он также видел накануне. Теперь Босуэлл обнаружил Дандаса «стоящим в холле суда — выглядел он весьма плачевно. Он сказал мне, что остаться не мог и пошел домой. Он предпринял изрядные усилия, чтобы заняться делами, но ничего не вышло». Поднявшийся в тот день рано второй адвокат Питер Мюррей вспомнил, как уже видел Дандаса выходящим из рюмочной на Блэк-Стейрс, где тот пытался успокоить желудок; Дандас при этом был в парадном облачении, в большом парике и при шейном платке. Босуэлл отмечает, что «в других странах столь важное должностное лицо на службе у короны, как генеральный стряпчий, замеченное в подобном состоянии, посчитали бы зрелищем шокирующим. В Шотландии же наши нравы таковы, что в этом нет ничего примечательного».[170]

Эти двое хорошо знали друг друга, поскольку судьба, казалось, предначертала им один и тот же жизненный путь. Отпрыски старинных, но небогатых семей, они родились с разницей всего в полтора года: Босуэлл в октябре 1740 года, Дандас — в апреле 1742-го. И отец одного, и отец другого обладали средним достатком, и тем не менее оба жили в роскошных домах, построенных в палладианском стиле, поэтому обоим приходилось зарабатывать на жизнь, служа в суде. Оба в итоге стали судьями, соответственно, как лорды Арнистон и Окинлек. Арнистон, выдающийся судья своего поколения, как юрист несколько превосходил Окинлека; на вершине карьеры он стал лордом-председателем сессионного суда. Окинлек получил мантию по рекомендации Арнистона. Оба они научились напускать на себя один и тот же важный вид, внушающий трепет, — будь то перед домашними или в суде.

Предполагалось, что их сыновья последуют примеру отцов. Хотя подтверждений тому не имеется, они, возможно, были знакомы с детства. Они вместе получали юридическое образование; Босуэлл окончил курс как адвокат в 1762 году, Дандас — в 1763-м. У Босуэлла сложилось так и не оставившее его впоследствии впечатление о том, что он обладал более глубоким и проницательным умом, и это определило его отношение к Дандасу. И все же, даже если Дандас и не был оригинальным мыслителем, имевшимся у него профессиональным дарованиям он нашел гораздо более толковое применение, нежели Босуэлл — своим.

Одно и то же происхождение сыграло в жизни этих юношей разную роль. Смерть Арнистона, постигшая его в 1753 году, возможно, обернулась преимуществом для Дандаса, который теперь мог расти, не ограничиваемый суждениями отца о себе; лишенный его похвал, он не слышал и критики в свой адрес. В действительности отца ему заменял сводный брат, старше на тридцать лет, который в свой черед стал вторым лордом-председателем сессионного суда с титулом лорда Арнистона. Отношения с ним обременяли Дандаса менее, чем, возможно, обременяли бы отношения с настоящим отцом, если судить по Босуэллу и Окинлеку. Дандасы оставались в прекрасных отношениях, старший потихоньку продвигал младшего. Вообще, Дандас мог рассчитывать на определенную поддержку семьи, которой не доставалось Босуэллу, пусть и по его собственной вине.

Таким образом, можно понять, почему Дандас достиг на своем поприще значительных высот, в то время как Босуэлл едва оторвался от земли. В отличие от Босуэлла, Дандас оправдал надежды семьи. Шотландия в ту пору в муках перерождалась с тем, чтобы стать новым в материальном и духовном плане государством, однако изначально она представляла собой традиционное, сильно интегрированное общество, и простейшей ячейкой этого общества, как в экономическом, так и в политическом плане, являлась многочисленная семья. Клановая система не только диктовала сыновьям и младшим братьям выбор профессии, определявшийся занятиями отцов и старших братьев, но также и требовала от них усилий, направленных на защиту интересов семьи в целом. В эдинбургском суде все это подразумевалось само собой. Династии юристов существовали потому, что связи обеспечивали им путь к успеху. Для адвоката было особенно полезно иметь родственные связи среди судейских, поскольку стряпчие охотнее предоставляли такому адвокату работу. Босуэлл впоследствии отмечал, как его позабавило, что он благоденствовал, пока его отец был судьей, несмотря на то, что взаимопонимания между ними на тот момент уже не было. Это его высказывание говорит только о том, насколько он недооценивал общественный порядок, накрепко связывавший между собой отдельных представителей класса помещиков-юристов, которые теперь управляли шотландской общественной жизнью из Эдинбурга. В довольно-таки закрытом, суровом обществе соблюдение подобного порядка считалась жизненно важным, даже в условиях относительной свободы эпохи Просвещения.