Дочь хранителя тайны - Ким Эдвардс

– Уроки сделал, – коротко отчитался он, рассматривая напольные часы, еще недавно такие смешные. – На пианино поиграл. Папы еще нет.

Пауза.

– Он обещал быть дома, – сказала мать.

– У меня все в порядке, – механическим голосом произнес Пол, вспоминая прошлую ночь, когда он сидел на подоконнике, долго собирался с духом для прыжка, а потом вдруг оказался в воздухе и приземлился с мягким туком, которого никто не услышал. – Вечером никуда не собираюсь.

– Что-то я беспокоюсь, Пол…

«Неужели? Так приходи домой», – хотел крикнуть он, но где-то на заднем плане раздался смех, взлетев и разбившись, как волна о скалу.

– У меня все в порядке, – повторил он.

– Точно?

– Да.

– Ну, не знаю. – Она вздохнула, что-то невнятно произнесла в сторону, видно прикрыв трубку рукой. – В любом случае, молодец, что сделал уроки. Слушай, Пол, я сейчас позвоню папе и приеду домой максимум через два часа. Договорились? У тебя точно все хорошо? Иначе я все брошу и приеду.

– Я в порядке, – еще раз заверил он. – Папе звонить необязательно.

Она ответила холодно, резко:

– Он обещал быть дома. Обещал.

– А этим твоим клиентам, – процедил Пол, – которые такие важные, – им тоже нравятся фламинго?

Тишина. Взрыв хохота, звон бокалов.

– Пол, – отозвалась наконец мать. – Что с тобой?

– Ничего, – сказал он. – Шутка. Не бери в голову.

Мать повесила трубку. Он постоял, слушая гудки. Дом окружал его, высокий, безмолвный, но тишина напоминала не напряженное молчание зрительного зала, а скорее вакуум. Он потянулся за гитарой, думая о сестре. Какая бы она была? Похожая на него? Любила бы бегать? Петь?

В гостиной Дюк по-прежнему лежал на спине, прикрыв лицо рукой. Пол отнес в мусорное ведро пустую коробку из-под пиццы и обрывки бумажной упаковки. В дом проникла прохлада, мир был новый, с иголочки. Пол умирал от жажды, как пустынник, как бегун после десятимильного марафона, поэтому захватил с собой из кухни пакет молока, в один присест выхлебал половину, передал пакет Дюку и снова заиграл – тише, спокойнее. Чудесные звуки медленно и грациозно, будто невесомые крылатые существа, слетали со струн гитары.

– У тебя еще есть эта фигня? – спросил он у друга.

– Ага. Только она дорогая.

Пол кивнул, продолжая играть, а Дюк пошел к телефону.

Совсем еще ребенком, должно быть в детском саду, Пол нарисовал сестру. Мама рассказала ему про Фебу, и он включил ее в картину под названием «Моя семья»: коричневый контур отца, мать с темно-желтыми волосами, сам Пол – за ручку с зеркально отраженной фигуркой. Рисунок, перевязанный ленточкой, он радостно преподнес за завтраком родителям – и при виде их лиц внутри у него мгновенно возникла темная пустота. Папино лицо отразило нечто, чего Пол в свои пять лет не умел объяснить, но все равно знал, что отцу грустно. Мама тоже помрачнела, но быстро спряталась за маской, той самой, фальшиво оживленной, которую носила теперь постоянно, общаясь с клиентами. Пол не забыл, как ее рука задержалась на его щеке. Она до сих пор иногда так делала и глядела пристально, словно опасаясь, что он исчезнет. «Замечательный рисунок, Пол», – сказала она в тот день.

Когда он подрос, лет в девять или десять, она отвезла его на загородное кладбище, где похоронили его сестру. Был прохладный весенний день, мать сажала вдоль чугунной ограды семена ипомеи. Пол смотрел на имя – Феба Грейс Генри – и собственную дату рождения, чувствуя беспокойство, необъяснимую тяжесть в душе. «Почему она умерла?» – спросил он, когда мать подошла к нему, снимая садовые перчатки. «Неизвестно, – ответила она, а увидев лицо сына, порывисто обняла. – Ты не виноват, – с нажимом почти крикнула она. – Ты ни при чем!»

Пол тогда ей не поверил и не верил сейчас. Если отец просиживает вечера в своей чертовой фотолаборатории, а мать допоздна задерживается на работе, а в отпуске швыряет одежду на песок и скрывается в коттеджах черт знает у кого – кто в этом виноват? Не его же сестра, которая умерла при рождении, оставив лишь звенящую тишину. От всего этого в животе Пола завязывался узел. По утрам крохотный, в течение дня он рос и рос, вызывая боль. Ведь он, Пол, в конце концов, живой! Он здесь. И потому обязан защищать их.

Вернулся Дюк, и Пол оборвал мелодию.

– Сейчас придет! В смысле – Джо придет, – сообщил Дюк. – Деньжата, говоришь, найдутся?

– Пойдем со мной, – сказал Пол.

Они вышли через заднюю дверь, спустились по мокрым бетонным ступенькам во двор, а затем поднялись по боковой лестнице в галерею над гаражом, с высокими окнами вдоль стен. В течение дня это помещение отовсюду заливал свет. Темная комната, без единого окна, как кладовка, находилась рядом со входом. Галерею отец построил несколько лет назад, когда на его работы стали обращать внимание. Теперь он проводил здесь почти все свободное время, проявляя пленки, экспериментируя с освещением. Кроме него, сюда почти никто не ходил. Мать – никогда. Изредка отец звал Пола, и тот ждал этих моментов с тоской, смущавшей его самого.

– Эге! Во класс! – воскликнул Дюк, вышагивая вдоль внешней стены и рассматривая фотографии в рамках.

– Внутрь заходить запрещено, – предупредил Пол. – Так что торчать здесь не будем.

– Глянь-ка, а я это видел.

Дюк остановился перед изображением дымящихся руин призывного пункта, с бледными бутонами кизила на фоне почерневших стен. Этот снимок стал прорывом в творчестве отца. Много лет назад именно его отобрало известное телеграфное агентство, и фотография прогремела на всю страну. «С нее все пошло, – любил говорить отец. – Она принесла мне известность».

– Отец снял, – кивнул Пол. – Не трогай ничего, лады?

Дюк хохотнул:

– Расслабься, парень. Все под контролем.

Пол зашел в темную комнату. Там было душно, в неподвижном воздухе сохли новые снимки. Пол открыл маленький холодильник, где отец хранил пленку, и достал засунутый вглубь, к задней стенке, холодный конверт из манильской бумаги. Внутри лежал другой конверт, с пачкой двадцатидолларовых купюр. Пол взял одну, подумав, добавил еще одну и сунул остальные деньги обратно.

Он бывал здесь не только с отцом, но и тайком, один. Так он и обнаружил деньги, однажды днем, когда играл тут на гитаре и злился, потому что отец обещал научить его обращаться с увеличителем, а в последнюю минуту смылся на работу. Пол в бешенстве терзал струны гитары, а когда проголодался, заглянул в холодильник – и обнаружил конверт с банкнотами, холодными, новенькими, неизвестно откуда взявшимися. В первый раз Пол взял двадцатку, потом больше. Отец вроде ничего не заметил, и Пол продолжал периодически таскать хрустящие бумажки.

Деньги и безнаказанность краж внушали Полу тревогу. То же чувство он испытывал, когда стоял рядом с отцом в темноте и снимки у них на глазах обретали жизнь. В негативе не одно фото, говорил отец, их множество. Бесконечное число вариантов, зависящих от того, кто, что и как видит. Пол впитывал каждое слово, ему становилось страшно: если все так, то ему не дано по-настоящему узнать своего отца. И все же он любил находиться здесь, в красноватом полумраке, пропитанном запахами химикалий. Любил точную последовательность действий: листы фотобумаги, выскальзывающие из-под увеличителя в проявитель, возникающие словно бы ниоткуда изображения, сигнал таймера – и почти готовая фотография, ныряющая в фиксаж. Сохнущие на прищепках, все новые и новые таинственные снимки.