Антисоветский роман - Оуэн Мэтьюз

Я находил еще много подобных беглецов, обосновавшихся в лабиринтах подземных коммуникаций на окраинах города. Эти ребята, все, как один, пристрастившиеся нюхать клей «Момент», добывали средства к существованию, обчищая карманы, автомобили и квартиры или работая носильщиками у торговцев на рынках. Грязные и худые, они поражали своим неистощимым юмором и дружелюбием, хотя и жили под страхом, опасаясь обнаглевших гомосексуалистов, милицейских облав и американских миссионеров, приносивших им еду, за что заставляли молиться Иисусу. Эти маленькие изгои были хитрыми и циничными, как крысы, но держались одной семьей и заботились о младших ребятишках лет восьми-девяти, которых обучали сложному искусству выживания в их маленьком мирке. Они с огромной гордостью пригласили меня в свое логово и, смущаясь, попросили купить им хот-доги — самое роскошное угощение, какое только могли себе представить.

В августе того же года я переехал в другую квартиру, на Петровке. Моя бывшая хозяйка со Староконюшенного, охваченная лихорадкой наживы, всего за два дня до очередного платежа сообщила, что теперь мне придется платить за жилье в полтора раза больше. Я пообещал, а сам поздно вечером попросту сбежал.

Моей соседкой по квартире оказалась восхитительная, похожая на цветок, девушка из Канады по имени Патти — она была биржевым маклером. Как и многих иностранцев, хлынувших тогда в Москву, Патти прибило приливной волной экономического бума — сразу после избрания президентом страны Бориса Ельцина. Для тех, кто сумел воспользоваться этой распродажей века, наступили золотые времена.

Разбогатевшие в Москве иностранцы являли собой передовой отряд капиталистических хищников. Они жили в просторных квартирах, где когда-то обитали сталинские министры, устраивали великолепные приемы на огромных дачах бывших членов Политбюро, на уик-энд летали на Ибицу, захватывали женщин покоренной ими страны и, в целом, собирали урожай в сотни миллионов долларов, сравнимый с военными расходами НАТО во время холодной войны, что позволяло им жить с невероятной роскошью. Днем они торговали акциями, приобретали компании и наживали состояние продажей товаров повседневного спроса вроде «Тампакса», сигарет «Мальборо» и дезодорантов, а вечером, нанюхавшись кокаина, разъезжали по Москве в сверкающих черным лаком джипах с девушками поразительной красоты.

Один из моих знакомых нажил миллион благодаря теплым отношениям с русской Православной Церковью. Кремль разрешил ей вести беспошлинную торговлю алкоголем и сигаретами, прибыль от которой должна была направляться на восстановление церквей. Другой мой приятель, работавший в крупной американской консалтинговой фирме, разбогател, проводя аудиторские проверки бывших советских предприятий. Схема была довольно простой. Каким бы обреченным предприятие ни было, аудитор советовал уволить половину рабочих, сочинял привлекательную легенду, чтобы продать его доверчивым западноевропейским инвесторам, а полученный доход делился между советчиком и руководством предприятия.

Россия определенно притягивала к себе людей, начисто лишенных совести и склонных к саморазрушению, здесь ничто не мешало разгулу страстей. Это был странный, безбожный мир, где представления о моральных ценностях полностью отсутствовали, и у человека, обезумевшего от чудовищной свободы, проявлялись самые темные свойства его натуры.

Но за весь этот разгул и обогащение Москва взимала со своих новых хозяев тяжелую дань, коварно отыгрываясь на их психике. Вы видели только что прибывших сюда молодых ребят, веселых, добродушных и простоватых, и всего за год они приобретали тот бесстрастно-жесткий замкнутый облик, который обычно ассоциируется с людьми опасных профессий, например, циркачами. Эгоистичные молодые гедонисты быстро превращались в эгоистичных психопатов — слишком много сексуальных побед, денег, водки, наркотиков и цинизма за слишком короткое время.

Однако Патти каким-то образом удавалось сохранять беспечную жизнерадостность. У меня сохранились самые живые воспоминания о том времени. Как-то ранним летним утром, проснувшись, я обнаружил в своей комнате обнаженную Патти, которая рылась в моем столе в поисках амфетаминов. Ей нужно было успеть на ранний рейс, чтобы слетать по очередному делу в Сибирь, где она скупала промышленные предприятия. Я сонно проковылял в ванную, взглянул в зеркало и увидел, что на меня смотрит вампир носферату. Придя в себя после дозы химии, Патти весело прошлепала по коридору в своих сандалиях от «Прада» и сумкой от Ральфа Лорена, крикнув мне «до свиданья».

— Патти, дорогая, когда ты купишь мне завод? — крикнул я из ванной.

— Скоро, милый, очень скоро, когда все мы станем очень, очень богатыми! Бай!

Осенью 1965-го Мервин готовился навсегда покинуть свою обитель в колледже Св. Антония. Он получил должность преподавателя в Ноттингемском университете, который, по его же словам, в рейтинге университетов «находился почти у самого дна второго дивизиона». Четырнадцать месяцев усилий не принесли успехов в деле с Милой, и его снедало одиночество. В последние недели он отправлялся в Уитхем и бесцельно бродил там среди деревьев.

Сегодня вечером мне очень грустно, поэтому я пишу тебе, это помогает, — писал Мервин. — Меня поразили твои рассказы об одиноких прогулках. Ты действительно разговариваешь со мной и зовешь меня? Весь вечер я думал, что услышу твой голос, тихий, нежный и такой мелодичный, только жаль, что не смог бы тебе ответить. Я часто думаю о тебе, ты всегда со мной… Я мечтал о том, чтобы ты была рядом, — мы гуляли бы в солнечном саду или вместе занимались бы чем-нибудь. Печаль моя почти непереносима, но иногда немного утихает, тогда я в состоянии собраться с мыслями и начинаю работать.

С концом своей оксфордской карьеры он впал в отчаяние. Испытанные приемы спастись от него не помогали, так что Мервин стал подумывать о чем-нибудь неординарном. И тут руководство колледжа в прощальном жесте великодушия предложило за свой счет отправить Мервина на конференцию в Вену, хотя он не проводил никаких научных исследований и не мог представить доклад. Единственное условие, предупредил его один из сотрудников колледжа, Теодор Зельдин, чтобы он «не вздумал затевать что-нибудь сомнительное».

Конференция была пышным мероприятием с банкетами и речами. Мервин сбегал с банкетов и обедал в одиночестве в русском ресторане «Жар-птица», принадлежавшем толстому русскому, который всегда сам встречал гостей и потчевал водкой, даже если ее не заказывали. Гитарист-болгарин исполнял грустные песни и лениво переругивался с хозяином. Мервин действительно замыслил одно «сомнительное» дело: он решил в день закрытия конференции тайно проникнуть в Чехословакию и отправить оттуда конфиденциальное письмо, которое, как он надеялся, изменит его судьбу. Хотя в то время визы не требовалось и поезд шел от Вены до Праги всего три часа, Мервин не спал, опасаясь, как бы его не схватили, как Джералда Брука. Но поездка прошла благополучно; пограничник внимательно изучал его паспорт, однако штамп свой поставил.

Мервин прибыл в Прагу 6 сентября 1965 года и остановился в захудалом отеле «Слован». Он нашел Прагу более оживленной, чем Москва, и даже наткнулся на маленький ночной клуб, где в одиночестве выпил стакан вина. В ту ночь он засел за длинное откровенное письмо Алексею. Мервин расписывал ему выгоды пропагандистской кампании, которую можно будет развернуть в советской прессе, если Миле разрешат выезд из страны, и предлагал за это «существенную» сумму денег. Он указывал на известные случаи с поляками и немцами из Восточной Германии, которые неофициально, но без нарушения закона заплатили за свой выезд. Мервин тоже может помочь России, и хотя сам он не богат, но обязательно найдет спонсоров. Эти деньги могут пойти на «благотворительные цели» в Советском Союзе. «Мы с вами почти ровесники, Алексей, и можем говорить открыто и честно. Прошу вас, помогите!» — умолял Мервин.