Тревожный Саббат - Алина Воронина

Наконец фаерщик пришел в себя:

— Да, конечно, выступление состоится, ведь Саббат в самом разгаре. Спасибо тебе большое, Ким! Ты — мой герой! Ты сделала невозможное! Вот, возьми подвеску с изумрудами. Это не моя благодарность, она будет позднее. Это просто тебе подарок как необыкновенному человеку, лучшему в моей жизни.

Девушка покраснела, ее голос задрожал:

— Заратустра, ты единственный мужчина, который мне что-то дарил. Я это не забуду! И ты увидишь, что я могу быть другой. Благодарной, любящей, нежной.

Она опрометью бросилась и убежала.

Ким была счастлива, бесконечно счастлива, что помогла Асмодею. Но она чувствовала бесконечную усталость. Напряжение схлынуло, хотелось одного — лечь спать, ведь ночью состоится выступление, которое они готовили так долго.

Ким шла по улице. И люди оборачивались на нее, ослепленные блеском серых глаз. Но, войдя в квартиру, девушка почувствовала себя странно. Ей захотелось развернуться и уйти в соседний дом, дом детства, где ждали мама и бабушка с яблочным пирогом и мятным чаем. Но фаерщица закусила губу и побежала в жилище Еретика, своего сожителя. Того мальчика, чью жизнь когда-то сломали призраки и Тревожный Саббат. И Ким, которая позволила злу овладеть своей душой.

Он лежал в кровати, но не спал. Абсолютно голый. С девушкой…

Ким далеко не сразу сообразила, что та девушка — Ингрид. А когда поняла, вдруг почувствовала ликование. На мгновение фаерщице показалось, что где-то у нее над головой взрывается фейерверк. Она превратилась в заключенного пожизненно, которого внезапно амнистировали. Больным, выздоровевшим после тяжелого недуга. И теперь она была свободна и имела право распоряжаться собственной жизнью.

Ким встала на колени и во все глаза смотрела на Еретика, перебиравшего мягкие волосы Ингрид. Перебиравшего их парализованной рукой.

Девушка не могла говорить. Ее глаза наполнились слезами:

— Дотронься до моей груди, — сдавленно проговорила она, поднимая толстовку. — Я боюсь, что сердце выскочит из груди. Все закончено.

Еретик прикоснулся к ней изуродованной ладонью. А Ингрид подняла растерянные желтые глаза, которые, вероятно, впервые в жизни выглядели красивыми. Ким улыбнулась:

— Пока, ребята, удачи вам. А я пойду домой.

— Ты дома, — прошептал Женя.

Ким ничего не ответила. С ангельской улыбкой она укрыла их одеялом.

Затем собрала самые необходимые вещи и ушла без промедления.

Открыв ключом родительский дом, она ощутила знакомый с детства запах яблочного пирога. Обняла мать и бабушку, в двух словах объяснив им, что переезжает. И что Еретик теперь здоров, а значит, долг выплачен.

Девушка легла в свою подростковую кровать, на которой было выплакано столько слез. Свернулась калачиком, подоткнув одеяло. И впервые за много лет уснула с улыбкой на губах.

Еще не сгустились сумерки, а на площадке для праздника по случаю Иванова дня собрались зрители. Но их не слишком интересовали танцоры и певцы. Все ждали укротителей огня с новой программой и в новом составе.

А между тем фаерщики наводили последние штрихи за кулисами, готовясь к выходу.

— Где эта чертова Ким? — недовольно спросила Ингрид. — Спит без задних ног после шаманской ночи? Мне вообще-то надо ее накрасить, чтоб хоть на женщину стала похожа.

— Может, ей плохо? — забеспокоился Чайна. — Все-таки человек пережил непростое время.

— Не смей говорить глупости, — воскликнул Асмодей. — Ким — большая умница, очень самоотверженный человек, который совершил невозможно. Она нашла наш семейный клад огромной ценности! Я теперь богат.

— Ты это уж раз десять повторил за сегодня, — вздохнула Ингрид. — Но мне очень надо увидеть Ким перед выступлением. Попросить прощения.

— А есть за что? — напрягся Чайна.

— Это наше дело, — начала Ингрид, но вдруг резко замолчала, потому что за кулисы вдруг зашла незнакомая девушка.

Фаерщики отреагировали по-разному.

Заратустра прошептал:

— Иней…

Чайна посмотрел с нескрываемым интересом и улыбнулся.

А Ингрид поджала губы и прошипела:

— Посторонним вход запрещен. Прошу удалиться.

— Да вы что, ребята? Меня не узнали? — спросила девушка хорошо знакомым голосом.

Она подошла ближе к фаерщикам. Те оцепенели.

Это была Ким, но какая Ким! Кружевной корсет, короткая юбка-солнце, высокие сапоги на каблуке, парик (длинные светлые косы, которые та носила на работе), яркий макияж. Теперь даже злейший враг не назвал бы ее роботеткой.

— У тебя появилась грудь, — захихикала Ингрид.

— Она у меня всегда была, — пожала плечами Ким. — Просто футболки и толстовки ее скрывали. Вы же знаете, как я боюсь стать объектом желания.

— И талия, и ноги, и лицо — все какое-то другое, — продолжил Чайна.

— Ага, и волосы, представьте себе. Люди, очнитесь, я училась в цирковой школе! И там привыкла к перевоплощениям. А фигура… Каждый день я бегаю, да и вообще спортивный человек. Макияж и парик — дело наживное. Поймите, я же осталась прежней роботеткой Ким, просто апргейдившейся для выступления.

— Мы понимаем это и еще раз подчеркиваем твое право на неприкосновенность частной жизни, — церемонно вымолвил Заратустра. — Но ты очень красивая!

— Ха! Когда ты впервые меня увидел, то так не считал, — ухмыльнулась Ким.

— Я изменил свое мнение, и это произошло не сегодня, — тихо ответил Асмодей.

Даже в полутьме было заметно, как изменилось лицо Чайны, и покраснела Ким.

Но фаерщик быстро взял себя в руки:

— Выпьем немного для бодрости мате. У нас выступление через пятнадцать минут.

Ким первой взяла чашку. Напиток бередил кровь, придавал ясность, но не мог спасти от грустных мыслей. Фаерщица вспомнила свое первое выступление. Двенадцатилетняя девочка крутит горящий обруч и смеется. Тогда было не страшно. Сейчас — очень. Но еще больше Ким боялась другого. Отказа длинноволосого и бородатого человека, который сидел и с невозмутимым видом поигрывал тростью с набалдашником-волком.

— Пора идти, — прошептала Ингрид.

Чайна подошел к Ким, будто бы хотел что-то ей сообщить. И протянул руки. Девушка мгновенно отшатнулась:

— Ты что, Чай? Мой внешний вид не может изменить, слышишь, ничего!

Сильные накачанные руки Чайны безвольно опустились.

— Берем реквизит и на выход, — скомандовал Асмодей.

Ким подхватила веера, обручи, пои и поднялась на сцену. Ей вдруг стало страшно. Не так, как в туннеле, когда она впервые увидела Ницшеанца. А зябко, нехорошо и как-то неуютно.