Вечная жизнь Лизы К. - Марина Вишневецкая

И Викентий погрозил старику кулаком. Это было уже чересчур.

– Брэк! – крикнул Саня и сделал вид, что дует в свисток. И Алевтине, которую обожал, изъянов которой не видел в упор, через Руськину голову: – Мама, брэк!

Алевтина по-тихорецки показала ему язык и две дули. И Викешка отвратительно загримасничал вслед за ней. От этого ли потемнело в глазах?

И тут еще Феликс с сипением ударил палками в пол:

– Angekommen! [8]

И наконец поняла: их Ноев ковчег незаметно причалил к горе, вплыл под крышу и замер. Станция, это помнили все, была промежуточная, и заметались большой цыганской семьей – сумки, дети, аккуратный, вместительный рюкзак Феликса, преогромнейший Санин – он ведь замыслил пикник. Викешка, решивший выпрыгнуть первым, был жестко пойман бабулей за капюшон. Алевтина, вдруг придумавшая с Феликсом помириться, прижала его к стеклу и как бы тайком ото всех впилась поцелуем в губы. Старик с достоинством это выдержал, но потом на платформе несколько раз добросовестно промокнул платочком усы.

Кабинки подъемника потянулись сквозь станцию мыльными пузырями. Ступени как будто хотели за ними поспеть и в безнадежности замерли у железной ограды. Впечатав дутики с нею рядом, Маруся решительно отказалась от этого зрелища отрываться. Почти во всех пузырях обитали люди – с фотиками, айфонами, биноклями и просто веселыми лицами. А тут еще парень в красной аляске помахал ей рукой из летевшего вверх пузыря. И, пока кабинка не скрылась из вида, Маруся подпрыгивала в своем кукурузном комбинезоне, чтобы давно позабывший о ней человек лучше видел ее, и звонко дразнила эхо: пока-пока!

А в остальном детка была права: они высадились на Марсе. Отвесные скалы дышали нездешним холодом. И никакая трава, никакая листва на маленьких деревцах, шутки ради посаженных возле подъемника, не могли обмануть лоб и щеки, зардевшиеся от дыхания инобытия.

– Классно, чо! – оглядевшись, сказал Викентий и в два выдоха попытался согреть ладони. – И куда теперь?

Удивительно, но цель их поездки была известна всем, кроме Лизы. Ей казалось, это праздничная прогулка, раз уж все они встретились в Мюнхене, почему не приехать в Гармиш, а приехав, как не подняться наверх. Правда, потом показалось немного странным, зачем они вышли на полпути, вдохнули холодного воздуха, сделали общее селфи с заснеженными вершинами и еще одно – с облаками, лежавшими на уровне их затылков. Конечно, Викешка был в полном восторге, просил, чтобы Саня сфоткал его в прыжке, потому что в прыжке и чуть снизу он получался парящим над облаками. А потом и Лиза с Марусей на Санино «раз-два-три» запрыгали вместе – руки-ноги звездой. И если бы мама не отошла с телефоном в сторонку, не нахохлилась и не закрылась ладонью, все было бы лучше некуда. Но мама все говорила и говорила – втридорога, с кем и о чем? Несколько крепких парней, приехавших следом, с такими же неподъемными рюкзаками, как и у Сани, улыбнувшись их веселой прыгучей семье, свернули к дороге, полого бежавшей вниз. Последний, самый тощий и самый согбенный, не обернувшись, поднял над головой большой палец. И это было так обаятельно, и дети тоже обрадовались. И Викешка бессмысленно и благодарно ему проорал:

– I’ll be back! – и придушенным голосом Голлума: – Му precious![9]

И парень, полуприсев от усилия, поднял над головой два больших пальца сразу. И заскользил по каменной крошке, прежде чем исчезнуть совсем.

А мама, оказывается, говорила с палатным врачом, он в эту субботу дежурил – молоденьким толстым доброжелательным коротышкой Иваном Андреевичем. Лиза помнила, как он носился от палаты к палате, будто бильярдный шар – раз, и в лузу. А родственники гонялись за ним в напрасной надежде поговорить. Он же, крикнув: звоните с часу до двух! – исчезал за следующей дверью. Сестры его обожали, больные как будто бы тоже, один на четыре с половиной палаты (при норме – две; какой-то доктор был в отпуске, какой-то уволился), он старался ни о ком не забыть: дедуля, ты кашку ел? молодца! бабуль, ты не в курсе, стул у дедушки был? И маме он позвонил, как оказалось, не сам. Их соединила Эльвира. В начале следующей недели папу хотели выписать, и, поскольку по паспорту он был женат и прописан в общей с мамой квартире, доктор хотел бы понять, кому и куда… При этом Эля громко ему подсказывала: можно ли Григория Александровича ко мне? И доктор, для правдоподобия покашляв: ну то есть можно ли… или нужно ли, или не нужно ли… отдать его в незаконные руки? И тогда уже Эля протяжно и зычно: есть факт, он живет со мной!

Горы, долго дышавшие вслед, наконец прекратили погоню. Дорога, оплетая пригорки, уминала подушки привядших лугов, зеленых, по-летнему сочных проталин здесь было наперечет. Настоянный на холоде воздух отменял расстояния, давал дотянуться взгляду до крошечного стожка на окраине краснокрышей деревни, рассыпавшейся по долине, и с той же внятностью различить под рыжей листвой ствол и ветви старого дерева, распятого на вершине скалы.

Их процессия растянулась. Палкорукие, быстроногие Феликс и Алевтина из зоны видимости уже ушагали. Викешка ответственно вел Марусю, но, если ей вдруг хотелось вприпрыжку помелькать над травой, брат с бабулиной строгостью дергал ее за руку, и бедная детка послушно стихала. Саня плелся в метре за ними – с такой-то заплечной ношей ему бы как следует разогнаться, а Лизе – дать ему это сделать. Но мама плотно висела у нее на руке. Разговор с палатным Иваном Андреевичем завершился, по сути, ничем. Она обещала ему подумать и во вторник в восемь утра позвонить. В это время она уже прилетит, а до этого будет советоваться с дочкой и зятем. Но советовалась мама своеобразно: кто обеспечит папе лучший уход? я и мои сиделки! кто будет вдыхать в него жизнь? Викентий и я, ты, Маруся и Саня по скайпу! кто удалит от него весь убийственный негатив? никто, кроме меня!

Воздух пьянил. Бескрайность, в которой глазу было не во что упереться, добавляла ненужных опций.

– А давай ты сначала спросишь у папы? – сказалось, как спелось. – Вдруг он сам к понедельнику сможет хотеть и решать? И тогда его чувство достоинства..

– Ты себя слышишь? – мама встала как вкопанная. – Речь идет о жизни и смерти отца, твоего отца!

Понятно, что надо было кивнуть. И Лиза сделала это с легкостью. А еще надо было сменить разговор, чтобы мама сдвинулась с места – чтобы можно было нагнать детей и наконец дать Сане свободу. Сменить так, чтобы новая тема никаким углом маму не царапнула, но при этом мощно в себя вовлекла. И, выбирая одну из двух: кстати, мамочка, ты заметила, что Маруся сама просится на горшок, хотя в толерантной Германии в памперсах можно ходить хоть до самой школы? И второй вариант: а Шаталины, ты не представляешь! Толстой нервно курит! – да-да, заложить друзей с потрохами, чтобы только ускориться. Но сначала выдохнуть и вдохнуть прямо из неба, удивиться близкому облаку, пышному, как рубенсовский младенец, и черному крестику у него на боку… и потом уже угадать: это же птица, это орел, зависший в потоке!