Вечная жизнь Лизы К. - Марина Вишневецкая

Мама дернула ее за руку. Но почему? Оказалось, потому что считает ворон и не видит: дети несутся к ним по рассыпчатой желтой дороге, взявшись за руки, Викешка от разновеликости чуть припадая на правую ногу, Маруся для быстроты сорвав с головы капюшон. Щеки – будто у снегирей. А Викешка еще умудряется корчить милые рожицы: торможу только из-за Маруси, ой, вырвалась, хочет быть первой, ладно, пусть! Но на последних метрах ребеныш не выдержал, рванулся вперед, уткнулся Лизе в живот и без слов, просто тычком: эй, я твой сын или кто? Хотела прижать, не успела – он уже сел на корточки перед Марусей и ответственно натянул на нее капюшон.

А потом они долго шли до лобного места – с этим ником оно отложилось в памяти, оказавшись реально похожим на покатый неандертальский лоб. А пока мама сравнивала Германию и Россию, да, спящую под ватным одеялом, потеющую, а местами и преющую под ним во всей своей архаической первозданности, с этим, Лиза, никто и не спорит, а все-таки, согласись, так преет земля под паром, и всходы могут быть самые обнадеживающие! Другое дело Германия с ее ползучей исламизацией, из-за которой не только Европа, весь мир сейчас на ушах. И без паузы – про глупый Феликсов пофигизм, у него ведь мало что девять внуков, еще и одиннадцать правнуков, а вчера в разговоре на мигрантскую тему он столько чуши нагородил, Алевтина переводить замаялась. Но единственное, что мама из всего этого поняла: комплекс вины еще сыграет с немцами злую шутку. Даже интересно, есть ли у слова «ресентимент» антоним. В любом случае, этот антиресентимент сделает то, о чем союзники с их ковровыми бомбардировками и мечтать не могли… И Лиза с удивлением подумала, как быстро опустошается женская голова, если умный мужчина каждый день не водружает на место за ночь оброненную планку И, напомнив себе, что сексизм белые люди давно не носят, осторожно решила: а все-таки хорошо, что Саня ничуть ее не умней.

Викешка тем временем, как папа в Лизином детстве, только папа и больше никто, поглаживал и теребил ее пальцы, вдруг вдумчиво замирал в ложбинке, зизгзагом прокрадывался в ладонь – это была их, Карманниковых, морзянка – тихонечко щекотал и хитровански поглядывал: заметила, улыбнулась? Лизины внуки передадут ее Лизиным правнукам… И побарабанила пальцами по его ладони. Под эту морзянку мамино бу-бу-бу проникало вовнутрь практически без проблем, как непрожаренная свинина под темное пиво. А впечатлительной маме уже виделись мечети и минареты – в долине, на месте хорошенькой кирхи с темно-зеленой луковкой – ведь загляденье! а потом на фоне отвесной скалы, посреди прислоненного к ней луга – там, где бродили сейчас кремовые коровы, жевали, вздыхали, удивленно оглядывались. Кришнаитская музыка, производимая их медными, плоскими, на фляги похожими колокольцами, напомнила о Тимуре и Моте, о неудачном знакомстве, на которое папа возлагал такие надежды… От женщин ведь и должны оставаться дети – это нормально, вдруг подумала Лиза, а мы умудрились устроить из этого ад… Как и Шаталин, выдумавший судиться с Натушей из-за замороженных для ЭКО эмбрионов, замороженных полюбовно – после их возвращения из Хорватии. Криоконсервация, по мысли Натушиного врача, должна была повысить вероятность беременности. И было так весело знать, что где-то хранятся четырехклеточные Шаталины – в жутком, под двести градусов, холоде, а еще надежнее, чем в тепле. Натуша сочиняла для них побудочные – почти как Лиза для своего приложения, чтобы они не заснули там насовсем. Верила, что, если разговаривать с ними несколько раз на дню, они подсядут на эту волну, как цыплята на кудахтанье квочки. А теперь Антон выносил ей мозг из-за совместного заявления об утилизации шатилиных-младших. Потому что собирался жениться на известной шведской биатлонистке, с которой познакомился в цюрихском аэропорту во время затянувшейся пересадки – и теперь, как говорила Натуша, жидко ссал платить алименты шведскими кронами.

Викешка снова пощекотал ладонь, потянул Лизу за руку, чтобы оторвать от бабули с Марусей… И Лиза радостно поддалась. Дорога пружинила под кроссовками. Рюкзак, наполненный общесемейными надобностями, по-отечески похлопывал по спине. Раздышавшись, нос обнаружил вокруг не только колкую свежесть, но и хвойную терпкость, и что-то приторно-медоносное – в травах наверняка еще таились цветы. И Лиза крикнула – само закричалось:

– Вселенная любит нас!

Вместо эха отозвался Викентий:

– А мы любим Вселенную! И скоро в нее полетим!

Потому что знал, что ее ожидает? А Лиза не знала и радостно подхватила за себя и за эхо:

– Полетим-тим-тим-ти-и-и-им!

– Тим, – отрезал Викешка, и громко, чтобы расслышали горы: – Тим! Тим! Тим! – и потрясенно, как будто бы выкричал привидение: – Смотри, вверх, туда! Это орел!

– Или какой-то другой стервятник, – сказала мягко, но он все-таки выхватил руку.

Рванулся, выбежал на уступ, нависший, казалось, над бездной – едва успела догнать. Нет, оказалось, что не над бездной – вниз был брошен почти отвесный зеленый склон, а правее него – Викешка дернул ее за руку: смотри же! – каменистый покатый лоб с разложенными на нем разноцветными ярко-яростными полотнищами. Такими цветами насекомые предупреждают хищника: не подходи. А это-то было о чем? О просушке раскрашенных тканей? И пока одно из полотнищ не потянулось за бегущим вниз человеком, не приподнялось, не изогнулось дугой, смотрела и не понимала, что это же лежбище, как в прыжке сообщил Викешка и выбросил над собой кулак, о yes, реальное лежбище мегасуперских летательных парапланов! И потащил ее вниз по узкой крутой тропе, козликом перепрыгивая с камня на камень, обогнул какую-то парочку с прощально сцепленными руками (в стоявшей спиной длинноногой девице почему-то померещилась Моника), на бегу подфутболил чью-то банданистую косынку, хорошо еще, ни от кого не огреб, парней вокруг было много, – и подвел Лизу к Сане, и даже толкнул к нему, и понесся обратно – встречать бабулю с Марусей.

На Сане был шлем. Он как будто бы собирался лететь. Мотоциклетный шлем и черные матерчатые перчатки, не домашние, незнакомые. Но говорил почему-то о том, что полететь должна Лиза – зачем, куда? Обернувшись, увидела на пригорке Феликса с Алевтиной. На животе у Феликса висел большущий бинокль, как будто и правда из времен Второй мировой, к лицу была приклеена ободряющая улыбка. Далеко за их спинами, будто изморозь на окне, прорисовывался приземистый, слепленный из стекла приют горнолыжника. Вот и шли бы туда, рассаживались, смотрели в меню со всей обстоятельностью, на которую, кажется, только немцы способны, а уж их онемеченные супруги!..

Саня протягивал Лизе шлем поменьше. Зачем, что за бред? Спросила громко, вокруг все равно не понимали по-русски. Да и заняты были другим: раскладывали по земле свои купола вблизи совсем уж кислотных цветов… От сердито-зеленого заложило уши. Синестезия, подумала Лиза и перевела взгляд на оранжево-алый – в голове зазвенело. Сразу несколько крепких парней, согнувшись крючком, проверяли, словно слепцы, распутанность своих строп, перебирая их пальцами. Саня зачем-то стиснул Лизу за плечи, хорошенько тряхнул, но звон в ушах не прошел. И тогда он стал говорить сквозь него, что это очень важные вещи, их надо предельно внимательно выслушать, он полетит сегодня впервые… Ах, значит, все-таки он – и опять спохватилась: как это полетит? он не умеет! Оказалось, умеет, брал уроки и раньше, и потом, когда приезжал к Алевтине, за лето добрал на сертификат, но реально, по-взрослому еще не летал. Почему? Не хотел без нее. Что за шутки, у нее-то нету сертификата! И хотела уже рассмеяться, но Саня снова ее тряхнул и сказал, что Рауль… При слове «Рауль» к ним подошел белобрысый крепыш в черной кожаной куртке, синем шлеме и еще почему-то с черными мотоциклетными очками, болтавшимися на рукаве. Объявил, что тандем (не тот, который Tandemfahrrad, а который Tandem-Paraglider[10]) – это здорово, радостно и легко, в тандеме может лететь любой, подготовка для этого не нужна, надо только быть собранной и во время разбега послушной. Все это он произнес по-немецки с сильным баварским акцентом, но от ужаса она все поняла. Или вспомнила? Пару недель назад Саня показывал ей в планшете такой же полет. И она сказала еще, что сама никогда бы… и они немного порассуждали об этом, и Лиза ему объяснила, что, когда стоит на балконе, у нее подламываются колени – непроизвольно, только посмотрит вниз. Кажется, он ничего тогда не ответил, просто погладил по темени тем же жестом верховного божества, каким ободрял обычно Марусю… А сейчас, по отечественной привычке едва не хлопнув Рауля по покатой спине, спохватился, одернул руку и улыбнулся, как умел только он, открыто, от уха до уха, и страстно (ich schwöre[11]) пообещал, что Лиза будет готова через две-три минуты – сюрприз, день рождения, подарок, мечтала, но не ждала, что мечта так быстро осуществится. Рауль ответил коротким кивком. А Саня, манипулятор фигов, вдруг сделал родное-преродное лицо, убрал из глаз все заслонки – смотри прямо в душу… И коленки стали подгибаться от этого, и непонятно, как долго она смотрела, и он смотрел, и не было ни ресниц, ни зрачков, ни радужной (у Сани она на ярком свету золотистая) оболочки, а было – бегущей строкой – следуй за белым кроликом… а в ушах – дуэт из Рамо, Ипполит и Арисия дают обет вечной верности. А ведь Саня при этом еще говорил, но слова почему-то не казались такими уж важными… Говорил, что сначала ей будет страшно, но ведь, правда же, не страшней, чем ему? Страх вынесет мозг, а потом мозг встанет на место, и тогда-то начнется самая круть, то, чего они не переживали еще никогда, а теперь переживут – вместе, как Бонни и Клайд, как Армстронг и Олдрин! Лиза сказала: как Белка и Стрелка, – но так безучастно, словно уже сдалась. И карауливший неподалеку Рауль понял это даже раньше, чем Саня.