Свободная охота - Валерий Поволяев

Но колонне не надо туда втягиваться. Нужно попытаться обойти по рыжей, может быть даже, начиненной минами целине, эту гряду, лаз, занятый душманами. Там у них наверняка и пещеры с оружием имеются, и «базы отдыха», и молельни, хотя здешнему люду молельни не нужны, намаз тут правоверные настропалились совершать где угодно: на улице, на рынке, подле горной речки, на вершине горы; на мосту. Терехов сам не раз видел: иногда даже в автобусах совершают, хотя, наверное, это не положено – ислам не терпит суеты.

А кровь ислам терпит? У Терехова обузилось и отвердело лицо: он сам видел ножи с надписью «Убей неверного», вытравленной на чёрном стальном лезвии специальной обработки – ножи эти были вытащены из спин наших десантников. Что-то холодное, злое медленно натекло в виски, утяжелило их, кожу на щеках стянуло, обожгло чем-то крапивным, огняным, на шее запульсировала жила: каждому бою соответствует свой настрой, свое состояние души. И ощущения в бою и перед боем бывают разными, как и один бой отличается от другого. Верно говорят, что человек чувствует свою смерть.

Нет, не только смерть, чувствует даже рану – Терехов испытал это на себе: перед тем, как его ранило, он вдруг ощутил щемящую слёзную тоску, в виски, как и сейчас, натекла холодная тяжесть, руки тоже сделалась холодными и тяжёлыми. Где-то он слышал раньше, что у умирающего человека перед самым концом холодеют и тяжелеют руки, пальцы синеют, покрываются испариной.

Вдруг что-то душное, знакомое возникло у него под самым сердцем, толкнуло снизу вверх, заставило приподняться на сидении. Он не сразу понял, что это. Лишь через минуту сообразил – беспокойство – внутри было, тревожно и беспокойно. Беспокойно, хотя на лице полное спокойствие – ни дрожи, ни теней, ни замороченного блеска глаз, и что бывает у затравленного человека либо у зверька, на которого накидывают петлю – лишь усталость и одновременно решительность, готовность – Терехов был готов выполнить приказ.

В тот же миг родилось что-то немогласное, протестующее, Терехова словно бы разломило пополам – почему одни должны выполнять приказы и подставлять свои головы под пули, а другие – нет, одним – бой, а другим – покой и благодать, тишь и спокойная служба – почему у военных людей судьба разная, почему нет равной чересполосицы: справедливость – несправедливость, справедливость – несправедливость, почему колер одинаков, без полутонов – одним сплошная справедливость, другим – сплошная несправедливость? Всё ведь должно быть равноценно распределено, без перекосов: немного одного, немного другого, немного третьего.

Скулы у Терехова вспыхнули ярко, будто их намазали губной помадой – ему сделалось неудобно перед самим собой. Ефремков, тесня машины колонны, прополз по самой кромке дороги, зависая одним боком над плоской обочиной, забитой мелкой и скрипучей, как крахмал пылью – такую пыль Терехов любил брать в щепоть и растирать её, раздавался тихий скрипучий звук, схожий со звуком снега, который давит тяжелая нога и одновременно со звуком дома, кухни, где всегда что-нибудь трут, замешивают, с хрустом пропускают через мясорубку, – пробрался в голову колонны. По лицу у Терехова проползла виноватая тень – всё-таки слаб человек, раз в трудную минуту раскисает, расплывается… А не надо раскисать, как не надо специально превращать себя в железо, это противоестественно, а всё, что естественно, не терпит насилия – человек должен оставаться самим собой.

Майор Синицын принял правильное решение: в каменный проём не соваться, на стрельбу не отвечать, в бой не ввязываться – этого только и ждут басмачи и их наверняка больше, чем солдат, сопровождающих рисовую колонну, и оружие у них помощнее, – наверняка есть спаренные крупнокалиберные пулемёты, есть миномёты и, может быть, ракеты: ведь сейчас даже малая группа душманов, человек десять-двенадцать, – обязательно тащит с собою несколько ракет класса «земля-земля» и установку для их запуска. И хорошо, если эти ракеты китайские, сделаны без понимания, а если американские? Майор Синицын решил обходить горную гряду по рыжей целине. По карте высчитали, что целину одолеть смогут. Правда, по пути попадется высохшая речушка с воронками-кяризами, где тоже может быть засада, но эту речушку они одолеют, а засада в кяризах не может быть серьезной – ей негде разместиться.

Но чтобы не выпустить басмачей из чёрного проёма, чтобы они не устремились вслед, решено было оставить прикрытие. Майор Синицын долго размышлял, хотя для размышлений времени не было, перекатывал потухшую, размокшую от пота и слюны сигарету из одного угла рта в другой – ему не хотелось оставлять кого-либо здесь, в недобром месте, где оставшихся никто не сможет поддержать, прийти на помощь, но делать было нечего, и майор передал приказ Терехову.

Терехов понимающе кивнул, сжал твёрдые губы.

Что связывает нас с землёй, которая нас родила, на которой мы живем – именно живём, даже если мы находимся от неё на расстоянии в несколько тысяч километров? Вопрос, на который ответить очень легко и просто, не задумываясь, и в ту же пору надо серьезно подумать, прежде чем ответить. Даже обычное перечисление того, что связывает нас с родной землёй, займет слишком много времени. Обычное рядовое перечисление – без расшифровок и красивых слов. Терехов оглядел своих ребят, щекотная накипь возникла у него в горле, заставила закашляться, в голове мелькнуло нехорошее: а не последний ли это бой? Поглядел вслед колонне, которая начала уходить – над машинами поднимались густые хвосты, скручивались в полотна, их подхватывал ветер-верховик, уносил в сторону гор. Вдогонку колонне шлёпнулось несколько гранат – стреляла беспорядочно, больше для шума, для страха, неприцельно, и эта пустая стрельба вызывала невольную досаду: чего стрелять-то? На испуг решили взять?

– Вперёд! – скомандовал Терехов.

Бронетранспортёр затрясло. Терехов бился головой о прихлопнутый люк, недовольно морщился – что-то муторное, беспокойное сидит в нём, мешает, отзывается щемлением и болью, тревогой. Не за самого себя тревожился Терехов – это дело десятое, тревожился за ребят своих – за худенького, аккуратного, с неистребимыми школьными манерами, которые у него останутся до самой старости Ефремкова, за степенного потомка запорожских сечевиков Кучеренко, припавшего к ручному пулемету… Станковым пулемётом Терехов будет управлять сам.

Вздохнул глубоко, прощально, провожая колонну, всмотрелся в узкую каменную горловину ущелья, в которую плоско взбиралась лента дороги, разглядел там несколько тёмных проворных фигурок – басмачи начали вываливаться из ущелья. И техника у них, надо полагать, имеется, хотя и не такая, как у солдат – сейчас пойдут за колонной вдогон. Нет, не пойдут – Терехов покачал головой, скомандовал Ефремкову:

– Нажми чуть! Правь точно на ущелье!

Тот понимающе нагнул голову и нажал на газ. Терехов дал очередь из станкового пулемёта, оторвался, увидел длинную струистую рвань, норы, прорытые пулями в вязкой плоти воздуха, неряшливой, рыже-жёлтой, вызывающей невольный озноб – показалось, что этот воздух способен обволочь человека, сжать его в тисках, удавить, вот ведь как, – отметил, что фигурки рассеялись от очередей, ссыпались по сторонам, будто городки, подкошенные битой. Терехов удовлетворенно кивнул: главное, не выпустить басмачей из горловины, зажать их – зажать и держать. Столько держать, сколько удастся.