Свободная охота - Валерий Поволяев

– Кучеренко, огонь! – Терехов закашлялся, ощутил, что боль, которую оставили вдавившиеся в тело монеты, не проходит а наоборот, становится сильнее, пот выедает глаза и ноздри, на щеках начала оседать соль. Дал очередь из пулемёта. Предупредил водителя. – Ты, Ефремков, слева смотри… Как бы те, что под землю заползли, не вылезли. – Снова дал очередь.

Такого количества душманов Терехову ещё не приходилось встречать. Да и не похожи они на тех отпетых средневековых бандитов, которых привыкли изображать журналисты: тёмен-де человек, привык на колье кишки наматывать, оружие у него зверское, старое – английские «буры». Давно такой душман канул в прошлое. Нынешних душманов готовят, как «коммандос» – «на выживание».

– Товарищ капитан, слева люди! – предупредил Ефремков.

– Прикрой!

Стрельба этих людей, даже если они будут бить из длинноствольных убоистых буров, не страшна, страшна граната, взорвавшаяся под бортом. Терехов дал ещё очередь и скосил глаза на Ефремкова – как он? Ефремков держал ноги на педалях – в любую минуту, если припечёт, готов был дать задний ход, просунулся автоматным стволом в узенькое своё оконце и охнул задавленно – от брони отскочила сплющенная пуля, содрала Ефремкову кожу на виске, с простудным клекотом, словно большой жук, прошла около Тереховской головы и шлёпнулась на железное дно бронетранспортёра. Заскакала, будто блоха, которая попала на горячее. Висок Ефремкова мгновенно сделался коричневым, каким-то запеченным, как всякий ушиб-синяк, из коричневы брызнула кровь. Ефремков стал медленно валиться назад и капитан, испугавшись за водителя, оторвался от пулемёта, потянулся, чтобы поддержать Ефремкова, но тот сам справился с собою – ожог хоть и был сильным, но не смертельным, приложился к автомату и нажал на спусковой крючок.

В просторном бронетранспортёре сделалось тесно от грохота. Резкий, крапивно-острекающий дым выедал ноздри, выколачивал из груди кашель.

Когда из бронетранспортёра бьют три ствола, бронетранспортёр делается практически неприступным – каменный проход очистился. Будто в нём и не было душманов.

– Давай назад, Ефремков, – капитан поперхнулся собственным хрипом, отёр кулаком слёзы.

Ефремков отпустил педали и бронетранспортёр, громыхая колёсами, скользящими на потных от жары камнях, покатил назад, в укрытие. Терехов выдернул из кармана индпакет, запрессованный в плотную прорезиненную ткань, не глядя, разодрал и недовольно прижался к спинке сидения – разодрал не тот индпакет. В этом пакете имелись клок ваты и клейкая нашлепка, чтобы можно было прижать вату к телу, – обычная затычка для сквозной раны, чтобы потерпевшего до госпиталя можно было довезти, – бинта не было. А Ефремкову нужен был бинт.

Терехов выругался и бросил раскромсанный пакет под ноги. Бронетранспортёр дёрнулся в последний раз, упёрся задними колёсами в валуны и остановился.

– Передышка, – проговорил Кучеренко, обмахнул рукою лицо – он хотел стереть пороховую грязь, но не стёр, а только размазал, понял, что выглядит смешно и улыбнулся. Улыбка у него была открытой, доверчивой, крупные ровные зубы поблескивали чисто, и Терехов ощутил нежность к этому человеку – всё ему предстояло разделить с этими ребятами, всё на троих, поровну, в том числе жизнь и смерть. И сами они – Ефремков и Кучеренко – тоже должны были поделить самих себя на три части.

И письма о том, какими они были героями и как погибли, тоже пойдут в один адрес – на родную землю, домой, а там уж разбредутся по трём углам.

– Пять минут передышки, – капитан выдернул второй индпакет, тот, что был нужен, начал бинтовать Ефремкову голову. Приказал сержанту: – Ты, Кучеренко, следи за каменным проходом. Как бы кто не высунулся.

– Есть следить за каменным проходом, – чётко, будто нёс морскую вахту, отозвался Кучеренко, покосился на побледневшего, мокрого от пота Ефремкова – первый раз столкнулся парень с пулей, у Кучеренко это уже было.

Ефремков неожиданно дёрнулся и застонал, закусил зубами нижнюю губу.

– Потерпи, потерпи, Коля, – хриплый, надсаженный жарой и дымом голос Терехова сделался ласковым, успокаивающим – капитан словно бы брал боль Ефремкова на себя, вёл, как отец, уговаривающий пострадавшего сына, – потерпи, друг!

И Ефремков терпел – закусив нижнюю губу, потея и громко шмыгая носом, он сдерживал в себе стон. Терехов затянул узел бинта на затылке и похвалил:

– С такой выдержкой, Коля, в армии можно далеко пойти…

– С какой выдержкой? – слабым голосом спросил Ефремков.

– Боевая у тебя выдержка, Коля, для всех нас примерная, – Терехов поправил бинт и помог Ефремкову натянуть на голову шлем.

Вспомнил сына Игорька и у него невольно потемнели глаза – он соскучился по сыну и ощущение отдалённости, оторванности от дома, от сына и Ольги каждый раз причиняло ему боль, глаза потемнели, лицо тоже потемнело, сделалось жёстким, резким.

Если сказки действительно способны сбываться, – ну хотя бы на малую толику, то происходящее должно исчезнуть, забыться, словно некий дурной сон, раствориться в воздухе, – а когда растворится, то ни стрельбы не будет, ни пулемётных строчек, ни грохота гранат, ни плоских, словно бы из ничего возникающих фигурок душманов, ни свинцового ожога водителя Коли Ефремкова… Пусть ничего этого не станет, а вместо жаркого дня и тёмного, бьющего резкой густой желтизной и сизью ущелья пусть будет дом, покой зелёного лета, детишки, пристающие с просьбой покачать на колене, серьезный сын Игорёк, коллекционер и отличник, Ольга в лёгком платье… Вспомнив Ольгу, Терехов закусил губу, мотнул толовой, сопротивляясь собственной думе, расслабленности, которая всякий раз сопровождает подобные думы, шевельнул губами, посылая ко всем чертям разные несбыточные сказочки – для него есть только одно: явь, бой, душманы – то, что видит в ущелье, бронетранспортёр, два пулемёта и двое ребят, выполняющих вместе с ним задание, – спросил сипло, освобождаясь от всего наносного, ненужного в военном деле, от душевной слякости и квелости:

– Как, Коля, чувствуешь себя?

– Ничего, только голова очень звенит.

– От удара, Коля. Пройдёт, Коля. Главное – выдержка.

В ответ Ефремков растянул губы в улыбке: про выдержку он уже слышал.

– С такой выдержкой, Коля, ты далеко шагнешь в армии. Генералом будешь.

Поесть бы, товарищ капитан, – неожиданно жалобным голосом попросил Ефремков, сжал рот. Губы у него сделались морщинистыми, будто у старухи.

– Подожди, Коля, бой окончим, тогда заправимся.

– Есть хочу!

– Значит так, Коля, – Терехов повысил голос, – о еде – потом, сейчас приготовься.

– Есть приготовиться, – перестал скулить Ефремков, лицо его, бледное, от пулевого ожога будто бы выстуженное изнутри, порозовело, пальцами он притронулся к повязке. Глаза сузились от некого нехорошего изумления: Ефремков словно бы не верил в то, что перевязан.

– Готов?

– Готов.