Мама!!! - Анастасия Миронова

кричала. Она зовет на помощь! Пальто ее спереди было в снегу. От усталости она запиналась теперь и падала уже при каждом шаге. Но всё равно бежала к ларькам с кассетами, пивом, жвачками, где всегда стоят большие парни в широких кожаных куртках – рэкетиры или охранники. Они молча на нее смотрели. Женщина что-то от них хотела.

«Афганцы!» – тихо, как бы внутрь себя вскрикнула мама. Они крепче схватились за руки и попятились к палаткам, где люди. Женщина сзади наконец отчетливо прокричала:

– Помогите! Убивают! Убивают же!

– Не смотри!

Мама закрыла Саше глаза мокрой варежкой, но она всё равно подсмотрела. Там, рядом с остановкой, мужики в солдатских штанах и в грязных то ли куртках, то ли ватниках избивали мужчину. Вокруг всё было в крови, человек, которого они пинали, лежал, изогнувшись, на утоптанном снегу, рядом корчился еще один в военных штанах, валялся нож.

– Вы ведь видели всё… Женщина, вы ведь видели. Они к моему Славику сами подошли. Вы ведь видели? Сейчас милиция приедет, вы ведь видели? Они же сами… Че, говорят, зыришь да че… Пристали ведь первые, че да че. Ну, мой им ответил, они в драку. Пырнул одного, а что надо было делать? Забили бы.

Мама уткнула Сашу лицом в свое пальто. Такое же, в мелкую елочку.

– Вы свидетель, женщина, не уходите, – крикнула тетенька и побежала снова к ларькам.

Мама потащила Сашу, но та не могла идти. Боялась оторваться от пальто, опять увидеть кровь на снегу. Мама потянула Сашу еще раз, а потом отступилась, прижала к себе, да так и стояла.

– Че, неприятно смотреть? Не хочешь на нас смотреть? А ты смотри… Смотри.

К ним подошел один из них. Афганец. В тонкой рубашке, очень похожей на школьную. Но у него не синяя, а светло-коричневая. И значок, как у октябренка, только справа. Саша узнавала афганцев по таким звездочкам. У этого она почему-то была приколота на расстегнутом вороте рубашки, а снизу виднелась грязная, почти коричневая, тельняшка. На ногах старые унты, к левой подошве веревочками была привязана еще одна, вырезанная из толстого картона. Саша подумала, что скользко, наверное, на картонке ходить. На парне были непонятного цвета ватные штаны, подвязанные ремнем без пряжки. Даже сквозь курточку и тельняшку был виден впалый живот афганца. Они с Анькой смотрели недавно передачу про борзых собак – вот такой же афганец. Теплой куртки, полушубка или ватника на нем почему-то не было. И шапки не было. Саша продолжала глядеть на него как будто не по своей воле. Ей хотелось оторвать взгляд, уткнуться в маму и никогда больше этих людей не видеть, но она всё равно скользила по борзому афганцу глазами. Лицо смешное, как у Валеры-электрика с их этажа, только моложе. Совсем молодой. На Электроника похож, но с усиками. Да, шапки нет. Как же он, такой худой, зимой без куртки? Конечно, сегодня не очень холодно. Даже, можно сказать, тепло для предновогодних дней. Снег лежит повсюду и всё утро падает и падает. Холодно без куртки.

Борзой афганец сказал что-то невнятное.

– Поговори мне еще, я тебя сама отмудохаю, – зло, с ненавистью крикнула ему мама. Она дернула Сашу уходить, но не тронулась. Чувствовалось, что маме страшно – от страха она всегда так громко говорила. Саша спряталась за маму, вжалась в ее рукав и снова подняла глаза на тощего афганца, который в это время наклонился к ней. Один его рукав медленно, как на воздушном шаре, полетел за туловищем – рукав был пустой, а из другого высунулся обрубок. Афганец потянулся им к Саше, но она отскочила и закричала в ужасе: «Аааааа!» Мама размахнулась и со всей силы ударила афганца сумкой.

– Ты че творишь, сука? Я тя, суку, щас урою. Шкура драная!

Афганец пригнулся, стал как-то странно раскручиваться туловищем, будто примериваясь собою в них с мамой выстрелить. Он крутился, пустой рукав болтался, хлестал его то по спине, то по груди. Саша сначала не поняла, что он это ее маму шкурой назвал. И что его тупые, налитые пьяной злобой глаза смотрели сейчас на ее, Сашину, маму. Не на кого-то другого. Не на ту тетку с отстегнувшимся воротником. Не на ее Славика в черном полушубке и огромной рыжей шапке, который уже поднялся с земли и вяло дрался возле остановки, переступая вокруг окровавленного тела. Не на милицейскую машину, которая подъехала к остановке. Борзой афганец их убить хотел. Их с мамой. Саша заорала еще громче. Афганец махал перед ними обрубком руки. Потом вдруг упал и не мог подняться, путаясь в своих ногах. Кричал им теперь снизу:

– Ты знаешь, какой сегодня день? Подстилка ты! Да вы нам должны! Вы все нам должны, суки! Вот за это! За это!

Он наконец поднялся и тряс теперь перед маминым лицом остатком руки. Саша еще крепче обхватила маму. Если афганец ее толкнет, они упадут вместе. Однако мама сама на него замахнулась. Хотела ударить по голове, но не попала.

– Я тебя туда не посылала, придурка. Если бы никто из вас не поехал, ничего бы не было.

– Да че ты знаешь, че ты, сука, знаешь вообще? – афганец не ожидал нападения, голос его сорвался, стал писклявым и гнусавым.

– Да всё я знаю. Мы тут хрен последний доедали, молоко детям раз в неделю, чтобы вы там автоматами своими трясли. Отказались бы ехать – может, не размахивал бы сейчас перед ребенком культей. Че ты мне доказать хочешь? Не видела я вас, что ли, таких? Пшел вон, гнида!

Мама плюнула афганцу на грудь и собралась уходить. Но тут к ним из толпы дерущихся подошел еще один. Одетый точно так же: полосатая майка, рубашка, только в нормальных брюках, валенках и в клетчатом пальто, коротком, с вылезшим воротником из искусственного меха.

– Извините, женщина. Он у нас устал немножко.

Второй афганец схватил борзого за плечи, выровнял его, отряхнул и набросил на него всю в наледи то ли куртку, то ли пальто – видимо, борзой потерял его в драке и не мог сам надеть.

– Устал он! Да вы все тут устали. Тюрьма по вам устала плакать. Сколько можно людей пугать?

Мама снова развернула Сашу, чтобы уходить, и снова не ушла. Второй афганец зло, но без ненависти, посмотрел на них, как тот же карась со сковородки.

– Вы-то от чего устали, женщина? Виталик, может, родину защищал. Вас. Он здоровье свое потерял, чтобы вы тут спокойно ходили, пили, ели, а вы его