Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев

привлёк в Одессу множество знатных особ, желавших служить при нём. Он еженедельно принимал гостей в роскошных залах своего дворца и жил так, как и не снилось многим мелким германским князькам. Чиновники, служившие при Воронцове, были люди отборные, все хорошо воспитанные. Помещики приезжали в Одессу, наслышавшись о том, что в городе круглый год праздник. Одесса удивляла многочисленных иностранцев своей деловой и культурной активностью. Пушкин писал брату Льву: «Я опять в Одессе и всё ещё не могу привыкнуть к европейскому образу жизни».

Не смог он привыкнуть и к стилю руководства своего нового начальника. Воронцов был хорошим администратором и за короткое время многое сделал для Одессы. Был строг в отношении подчинённых ему гражданских и военных лиц. Наблюдая за более чем прохладным отношением Пушкина к службе, пытался приобщить его к оной. Раз обратился к Ф. Ф. Вигелю, одному из своих чиновников:

— Вы, кажется, любите Пушкина. Не можете ли вы склонить его заняться чем-нибудь путным под руководством вашим?

— Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими поэтами, — ответил Филипп Филиппович.

Отношения между начальником и подчинённым осложнялись ещё и тем, что службу государству он рассматривал как отношения сюзерена с его подчинёнными и открыто домогался выражения личной преданности с их стороны. В отношениях Воронцова с подчинёнными процветала система фаворитизма. По свидетельству того же Вигеля, Михаил Семёнович «с презрительным изумлением смотрел на Пушкина, гордившегося своим 600-летним дворянством и желавшего быть на равной ноге с магнатами».

Воронцов любил лесть. Впрочем, и сам не чурался её. Характерен следующий случай. 1 октября 1823 года он присутствовал на обеде, который состоялся в Тульчине после смотра войск Александром I. Перед выходом к столу царь получил сообщение министра иностранных дел Франции Ф. Шатобриана об аресте Р. Риэго, одного из руководителей революции в Испании. Царь поспешил порадовать этой новостью присутствовавших на обеде.

— Какое счастливое известие, ваше величество! — откликнулся Воронцов.

Все были шокированы репликой новороссийского генерал-губернатора. Будущий декабрист Басаргин говорил:

— Эта выходка так была неуместна, что ответом этим он много потерял тогда в общем мнении. И в самом деле, зная, какая участь ожидала бедного Риэго, жестоко было радоваться этому известию.

О «выступлении» Воронцова узнали в Одессе, и Пушкин не удержался, чтобы не ответить на него:

Сказали раз царю, что наконец

Мятежный вождь Риэго был удавлен.

«Я очень рад, — сказал усердный льстец, —

От одного мерзавца мир избавлен».

Все смолкнули, все потупили взор,

Всех рассмешил проворный приговор.

Риэго был пред Фердинандом[46] грешен,

Согласен я. Но он за то повешен.

Пристойно ли, скажите, сгоряча

Ругаться нам над жертвой палача?

Сам государь такого доброхотства

Не захотел улыбкой наградить:

Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить

И в подлости осанку благородства.

Одним словом, отношения поэта и крупного администратора империи не сложились, но в конце года к Михаилу Семёновичу приехала жена, и Александр Сергеевич зачастил в его дом.

— Не нахожу слов, — говорил Н. С. Всеволожский, — которыми я мог бы описать прелесть графини Воронцовой, ум, очаровательную приятность в обхождении. Соединяя красоту с непринуждённою вежливостью, графиня пленительна для всех и умеет занять всякого разговором приятным. В её обществе не чувствуешь новости своего положения.

Александр Сергеевич, как известно, красавцем не был, но, по свидетельству его брата: «Женщинам Пушкин нравился; он был с ними необыкновенно увлекателен и внушил не одну страсть на веку своём. Когда он кокетничал с женщиною или когда был действительно ею занят, разговор его становился необыкновенно заманчив. Он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чём-либо близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом, и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях».

Что наговорил великий поэт Елизавете Ксаверьевне Воронцовой, никто, конечно, не знает, но известно, что ей он посвятил полтора десятка стихотворений — шедевров любовной лирики:

Прощай, письмо любви, прощай! Она велела.

Как долго медлил я, как долго не хотела

Рука предать огню все радости мои!..

Но полно, час настал. Гори, письмо любви.

Готов я; ничему душа моя не внемлет.

Уж пламя жадное листы твои приемлет…

Минуту!.. Вспыхнули! Пылают — лёгкий дым,

Виясь, теряется с молением моим… (2, 244)

Шила в мешке не утаишь: о настойчивых ухаживаниях поэта за супругой генерал-губернатора стало известно последнему, и, конечно, он не замедлил принять меры, соответствовавшие его характеру и положению. Уже 28 марта 1824 года Михаил Семёнович писал министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде: «Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо, напротив, казалось, он стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего, но собственный интерес молодого человека, не лишённого дарований, у которого недостатки происходят скорее от ума, нежели от сердца, заставляет меня желать его удаления из Одессы. Главный недостаток Пушкина — честолюбие.

Он прожил здесь сезон морских купаний и имеет уже множество льстецов, хвалящих его произведения; это поддерживает в нём вредное заблуждение и кружит его голову тем, что он замечательный писатель, в то время как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало, — лорда Байрона. Это обстоятельство отдаляет его от основательного изучения великих классических поэтов, которые имели бы хорошее влияние на его талант, в чём ему нельзя отказать, и сделали бы из него со временем замечательного писателя. Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него. Я не думаю, что служба при генерале Инзове поведёт к чему-нибудь, потому что хотя он и не будет в Одессе, но Кишинёв так близок отсюда, что ничего не помешает его почитателям поехать туда; да и, наконец, в самом Кишинёве он найдёт в молодых боярах и молодых греках скверное общество.

По всем этим причинам я прошу ваше сиятельство довести об этом деле до сведения государя и испросить его решения по оному. Ежели Пушкин будет жить в другой губернии, он найдёт более поощрителей к занятиям и избежит здешнего опасного общества. Повторяю, граф, что я прошу этого только ради него самого; надеюсь, моя просьба не будет истолкована ему во вред, и вполне убеждён, что, только согласившись со мною, ему можно будет дать более средств обработать его рождающийся талант, удалив его в то же время от того, что ему так вредно, от лести и столкновения с заблуждениями и опасными идеями».

Внешне отношение Воронцова к чиновнику 10-го класса Пушкину не изменилось, но поэт, обладавший высочайшей чувствительностью, понял: что-то произошло, и выбрал