Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев

Царскосельского. Там кольцо хранилось до 23 марта 1917 года, когда было похищено вместе с другим ценностями. Талисман Пушкина безвозвратно пропал, но его изображение можно увидеть и сегодня на прижизненном портрете «нашего всего» работы В. А. Тропинина (1827 год).

«Близкий мой приятель»

Так Пушкин говорил о А. Н. Раевском. Он был на четыре года старше поэта. В пятнадцать лет его зачислили на военную службу подпрапорщиком в Симбирский гренадерский полк. В конце войны с Турцией (1811) Александр находился в армии с отцом. В Отечественную войну отличился в сражении под Салтыковкой и был произведён в подпоручики.

— Мой сын Александр храбрец, — говорил по этому поводу генерал Н. Н. Раевский, — получил чин и орден Святого Владимира. Я надеюсь, что он продвинется и получит золотую шпагу.

Золотую шпагу Александр получил за храбрость, проявленную в трёхдневном сражении под Красным. В двадцать два года он был полковником, служил в Петербурге, тогда-то и познакомился с Пушкиным, но сблизились они только летом 1820-го на Кавказских Минеральных Водах:

С ним подружился я в то время,

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий, охлаждённый ум.

Я был озлоблен, он угрюм;

Страстей игру мы знали оба;

Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердца жар угас;

Обоих ожидала злоба

Слепой Фортуны и людей

На самом утре наших дней.

Затем была совместная поездка в Крым, встречи в Каменке и в Киеве, тесное общение в Одессе и горькое разочарование в друге в Михайловском. А с какой надеждой начиналось «утро» их отношений!

Александр Раевский отличался яркой индивидуальностью. Человек блестящего и саркастического ума, он обладал всеразлагающей иронией. Современники называли его циником, воплощением духа отрицания, неверия, демонизма и прозвали Мель-мотом — разочарованным человеконенавистником. Разность натур Пушкина и его нового приятеля вызывала их интерес друг к другу. Молодой поэт, увлечённый необычным и возвышенным, романтикой жизни, столкнулся со скептиком, охладелым человеком. Язвительное отрицание, душевный холод и равнодушие к жизни в сочетании с образованностью и большим умом привлекли Александра Сергеевича в тёзке. Он искал его общества и вскоре почти полностью подпал под его влияние.

Мне было грустно, тяжко, больно,

Но, одолев меня в борьбе,

Он сочетал меня невольно

Своей таинственной судьбе —

Я стал взирать его очами,

С его печальными речами

Мои слова звучали в лад, —

писал Александр Сергеевич в черновиках «Евгения Онегина».

В 1820 году Пушкин создал поэму «Кавказский пленник». Начал он её в августе в Гурзуфе, закончил 23 февраля следующего года в Каменке, имении Давыдовых. То есть поэма писалась в начальный период сближения с Александром Раевским, и «моделью» её героя в значительной мере стал новый друг с его страстным характером при внешней холодности:

Давно, давно привыкнул он

Себя таить в душе глубокой.

В самом себе привыкнул он

Таить… и скорбь, и наслажденье

Противу злобы хладный камень

Среди гонений, средь пиров

Везде казался хладный камень.

Отражая в характере пленника равнодушие к жизни и к её наслаждениям, преждевременную старость души — эти отличительные черты молодёжи начала XIX столетия, — Пушкин имел перед собой типичного её представителя в лице Александра Раевского. В нём эти черты выступали с особой резкостью и были особенно близки поэту, испытавшему уже немало разочарований. Укреплению последних содействовал новый друг:

Моё беспечное познанье

Лукавый демон возмутил,

И он моё существованье

С своим навек соединил.

Пушкин называл тёзку учителем в делах нравственных. Чему же Раевский научил своего адепта?

Взглянул на мир я взором ясным

И изумился в тишине;

Ужели он казался мне

Столь величавым и прекрасным?

Чего, мечтатель молодой,

Ты в нём искал, к чему стремился,

Кого восторженной душой

Боготворить не устыдился?

И взор я бросил на людей,

Увидел их надменных, низких,

Жестоких ветреных судей,

Глупцов, всегда злодейству близких… (2, 157)

По-видимому, не без влияния Раевского была написана поэма «Гавриилиада». Воздействие его на Пушкина было самым отрицательным, и Александр Сергеевич довольно быстро начал понимать это:

Печальны были наши встречи:

Его улыбка, чудный взгляд,

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою

Он провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою;

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел —

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел (2, 159).

Современники узнавали в «Демоне» Раевского, видели в пушкинском герое черты его облика и душевного склада. Это признавали и близкие родственники Раевского, люди, хорошо его знавшие. А. Л. Давыдов, дядя А. Раевского, знал «Демона» наизусть и не раз с самодовольным видом декламировал стихотворение своим знакомым, «восхищаясь тем, что племянник увековечен стихами Пушкина». М. Н. Волконская говорила, «что образ пушкинского „Демона“ создавался не без влияния её брата на поэта, другом которого он был». Она вспоминала, что в Сибири её муж звал Александра Николаевича «демоном», «говоря, что Пушкин тоже называл его так, зная его очень хорошо».

Более пространно на эту тему писал адъютант Н. Н. Раевского-младшего М. В. Юзефович: «А. Н. Раевский, первообраз „Демона“, имел на Пушкина влияние, доходившее до смешного. Например, Пушкин мне сам рассказывал, что с Александром Николаевичем он не мог спорить иначе, как впотьмах, потушив свечи, и что он подходил, как смеясь выражался, из подлости к ручке его девки. Точь-в-точь то же самое рассказывал мне потом Раевский, смеясь над фасинацией[50], какую напустил он на Пушкина, впрочем, фасинацию испытывал и я. Раевский действительно имел в себе что-то такое, что придавливало душу других».

Оригинальности личности Александра Николаевича соответствовал его внешний вид. «Одна наружность Александра Раевского, — вспоминал П. И. Капнист, — была такова, что невольно, с первого взгляда, легко могла привлечь внимание каждого, кто даже не был с ним лично знаком: высокий, худой, даже костлявый, с большой круглой и коротко остриженной головой, с лицом тёмно-жёлтого цвета, с множеством морщин и складок, — он всегда (я думаю, даже когда спал) сохранял саркастическое выражение, чему, быть может, немало способствовал его очень широкий с тонкими губами рот. Он, по обычаю двадцатых годов, всегда был гладко выбрит, и хотя носил очки, но