Врангель - Борис Соколов

Какие же основания были у Вас бросить мне обвинение в особом благоприятствовании Добровольческой армии, какие конкретно данные Вы можете привести? Разве не исключительно стратегические соображения все время руководили мной? Ведь когда генерал Май-Маевский вел героическую, неравную борьбу в Донецком бассейне, у него взяли на Царицынское направление три дивизии, хотя Вы считали силы Добровольческой армии совершенно недостаточными. Была взята дивизия с Северного Кавказа, невзирая на протесты генерала Ляхова и Терского Атамана.

Неужели же теперь, когда перед нами огромная перспектива в виде Киева, Одессы, Курска, нам следует от них отказаться и гнать войска только к Саратову? Но Вы сами же писали, что теперь вопрос решается на Курском направлении (письмо от 18-го июня с г № 0963).

Вы пишете, что в то время, как Добровольческая армия, почти не встречая сопротивления, беспрерывно увеличивается притоком добровольно становящихся в ряды ее опомнившихся русских людей, Кавказская армия, истекая кровью в неравной борьбе и умирая от истощения, посылает на Добровольческий фронт последние свои сипы.

Согласуется ли это, хоть в малейшей степени, с действительностью? Ведь под этими последними силами надлежит разуметь 2-ю Терскую дивизию, едва насчитывающую 520 шашек, сведенную в бригаду и по Вашему отзыву и по отзыву Атамана совершенно небоеспособную, по крайней мере в семь раз меньшую в сравнении с теми силами, которые Вы рекомендовали взять из Кавказской армии. И Вы знаете, что в это же время к Вам идут шесть пластунских и стрелковых батальонов, четыре конных полка (не считая двух калмыцких полков).

Вы меня вините в том, что в Добровольческую армию поступают добровольцы, а Вас не укомплектовывают. Вы прекрасно знаете условия пополнения. Русские люди на Вашем пути такие же, как и на пути Добровольческой армии: в свое время, оценивая Царицынское направление, Вы их настроение предполагали даже лучше, чем в Малороссии. Ну а воздействовать на Кубань, к сожалению, в большей мере, чем я это делаю, не могу, равно как не могу их заставить брать к себе в полки „солдатских“ офицеров.

Издали у других всё кажется лучше. Вам кажется, что Добровольческая армия идет, не встречая сопротивления, но Вы не учитываете, что в то время, как собственно Кавказская армия занимает фронт в 40 верст, в это же время фронт Добровольческой армии почти 800 верст; что спасать создавшееся трудное положение на Донском фронте будет всё та же Добровольческая армия.

В свое время я от Генерала Краснова получал упреки, что я добровольческие части разворачиваю где-то в Донецком бассейне, а не шлю к нему на фронт.

Теперь я от Вас и от генерала Сидорина получаю требования добровольческие части посылать в Кавказскую и Донскую армии. Не ирония ли в параллели тех упреков, которые я от Вас получил теперь и которые получил от Вашего начальника штаба в апреле, когда он представлял выдержки из Вашего письма, отстаивавшего Царицынское направление.

Вы пишете: „… в то время, как там у Харькова, Екатеринослава и Полтавы войска одеты, обуты и сыты, в безводных калмыцких степях их братья сражаются за счастье одной Родины, оборванные, босые, простоволосые и голодные“, а генерал Юзефович в письме от 30-го марта № 04472 пишет о войсках, которым по Вашему я особо благоприятствую (Добровольцы): „надо их пополнить, дать им отдохнуть, сохранить этих великих страстотерпцев, босых, раздетых, вшивых, нищих, великих духом, на своих плечах, своим потом и кровью закладывающих будущее нашей Родины, сохранить для будущего. Всему бывает предел. И эти бессмертные могут стать смертными“.

И Вы знаете, что этим страстотерпцам ни одного дня отдыха не было дано. В свое время надо было кому-то отстаивать Каменноугольный район, и отстаивали безропотно Добровольцы, теперь надо кому-то быть в безводных и голодных степях, которые к тому же, по Вашим же телеграммам, не так уж безводны и голодны, и куда Вы в свое время просили сосредоточить Кубанцев, считая это направление наиболее блестящим и победным.

Странно мне всё это писать; ведь это так просто восстановить при малейшей объективности. Еще более странно входить в обсуждение личных отношений. Никто не вправе бросать мне обвинения в лицеприятии. Никакой любви ни мне не нужно, ни я не обязан питать. Есть долг, которым я руководствовался и руководствуюсь. Интрига и сплетня давно уже плетутся вокруг меня, но меня они не затрагивают, и я им значения не придаю и лишь скорблю, когда они до меня доходят.

Уважающий Вас А. Деникин».

Читая сегодня эти письма, невозможно отделаться от чувства, что оба генерала не столько старались в чем-то убедить друг друга, сколько писали «для истории». У каждого из них была своя правда, свои резоны. Деникин не кривил душой, когда говорил, что отнюдь не личная неприязнь к Врангелю, а стратегические соображения привели к тому, что согласно «Московской директиве» главный удар наносила Добровольческая армия Май-Маевского, а не Кавказская армия Врангеля.

Прав он был и в том, что указывал на крайнюю ограниченность материальных средств Добровольческой армии во время двух кубанских походов. В сравнении с 1918 годом снабжение, которое удалось получить к середине 1919-го за счет трофеев и англо-французских поставок, должно было казаться почти изобилием. Но этот фактор и сыграл с ним злую шутку. Красную армию в 1919 году Деникин оценивал примерно так же, как и в 1918-м. Между тем она стала не просто многочисленнее, но и дисциплинированнее, сплоченнее да и снабжалась уже гораздо регулярнее. Победе деникинцев на Северном Кавказе, например, во многом способствовали противоречия между таманцами и сорокинцами, нередко выливавшиеся в прямое вооруженное противостояние. Теперь такого у красных уже не было, хотя мятежи отдельных военачальников, например Григорьева, случались. Троцкий железной рукой наводил порядок, безжалостно карая, вплоть до расстрела, и красноармейцев, и командиров, и комиссаров — за невыполнение приказов, самовольный отход, за грабежи и насилия по отношению к мирному населению и даже за расстрел пленных. Большевики с самого начала не расстреливали пленных огульно, репрессировали только офицеров и добровольцев. Впрочем, и офицеров расстреливали далеко не всех — иначе откуда же взялись 10–15 тысяч «военспецов», служивших в Красной армии?

Деникин же в силу природной мягкости не готов был сурово наказывать своих соратников-добровольцев и союзников-казаков даже за настоящие преступления, в чем его совершенно справедливо упрекал Врангель.

Красноармейцы уже не сдавались в плен десятками тысяч, уже не бежали от горстки белых. Царицын и Камышин были последними успехами, когда удалось взять много пленных и трофеев. И эти успехи были одержаны армией Врангеля. Однако от пленных толку было мало, поскольку лишь незначительную их часть можно было поставить в строй Кавказской армии. Здесь опять сказалось отсутствие у белых сколько-нибудь привлекательных для крестьян политических лозунгов.

Деникин в тот момент еще не осознал порочности своей «Московской директивы» и всё еще был полон оптимизма. Врангель же, напротив, уже не сомневался в близком поражении Вооруженных сил Юга России, но предотвратить его был не в силах. Его армия была ближайшей к Восточному фронту красных, и оттуда против нее щедро перебрасывались новые дивизии, освобождавшиеся после разгрома Колчака. Ни о каком наступлении Кавказской армии к Саратову, а потом к Москве не было и речи. Нельзя было и сколько-нибудь существенно ослаблять Кавказскую армию. Единственная помощь, которую Врангель мог оказать операциям на главном, Московском, направлении, заключалась в перемалывании советских подкреплений, перебрасываемых с Восточного фронта. Однако для разгрома Добровольческой армии Май-Маевского большевикам вполне хватило подкреплений, переброшенных с Польского и Украинского фронтов.