Великий закон славян - Михаил Серяков

Какой контраст это нелицеприятное признание составляет с постоянным самолюбованием и самовосхвалением Цицерона! Объективности ради следует отметить, что алчности Саллюстий был подвержен не только в молодости, поскольку отнюдь не в юношеском возрасте он был назначен Цезарем наместником провинции Новая Африка, за управление которой он чуть было не попал под суд за лихоимство по возвращении в Рим. Тем не менее, впоследствии он нашел в себе силы осознать всю пагубность этого порока и, как видно из этого обзора, превыше всего ставя доблесть, он обратил всю силу своего таланта не на описание той эпохи, когда качество это более всего процветало в родном городе, а на создание картины упадка, на конкретных примерах показывая современникам главную причину исчезновения доблести в государстве. Все факты говорят о том, что это был сознательный выбор Саллюстия, который с помощью исторических примеров стремился предупредить сограждан о гибельности пути, по которому шло древнеримское общество. Не ограничиваясь одними историческими трудами, Саллюстий обращается с письмами к победившему Цезарю, предлагая ему свой план кардинального переустройства общества. Определив алчность как первопричину всех бед, он в первую очередь призывает нового правителя государства уничтожить значение денег. В сочетании с политической реформой, которую предлагал еще Гай Гракх, это приведет к тому, что люди будут соперничать между собой в доблести, а не в роскоши: «Это уравняет людей и в их положении, их имущественных правах, и все будут стараться превзойти друг друга доблестью. Я вижу в этом мощное лекарство против богатства. Ибо мы хвалим и добиваемся чего-либо, всегда думая о пользе. К лукавству прибегают рассчитывая на вознаграждение: если его не будет, никто не станет лукавить бескорыстно. Но алчности, этого дикого, свирепого зверя, терпеть нельзя; на что она направлена, там разоряют города, деревни, храмы и дома, смешивают божеское и человеческое, и ни войска, ни городские стены не в силах ей противодействовать; всех людей она лишает доброго имени, стыдливости, родины и родителей. Однако если лишить деньги их привлекательности, то добрые нравы легко одолеют пресловутую силу алчности»[330].

Как видим, историк предлагал переустроить римскую общину, по сути дела, по спартанскому образцу, мечтая повторить у себя на родине реформу Ликурга. Однако Юлий Цезарь не принял предложенный ему Саллюстием радикальный план оздоровления общества, и Рим в своем дальнейшем развитии пошел по тому пути, которого больше всего и боялся мудрый историк.

Противником Саллюстия в политической жизни был самый знаменитый древнеримский оратор Цицерон, однако и в его творчестве доблесть-виртус занимает видное место. Точь-в-точь, как и его оппонент, что лишний раз показывает общераспространенность подобного взгляда в древнеримском обществе, он превозносит именно свой народ как главного носителя доблести, решительно отказывая в этом как ближним, так и дальним соседям: «Поистине во всем, что дается людям от природы, а не от науки, с нами не идут в сравнение ни греки и никакой другой народ: была ли в ком такая величавость, такая твердость, высота духа, благородство, честь, такая доблесть во всем, какая была у наших предков?»[331]

В другом своем диалоге «О государстве» Цицерон вкладывает в уста Манилия схожее утверждение: «И все же меня радует, что мы воспитаны не на заморских и занесенных к нам науках, а на прирожденных и своих собственных доблестях»[332].

В чем же конкретно, на взгляд Цицерона, эта доблесть состояла? В своем трактате «О природе богов» он относит к числу добродетелей (переводчики этого текста именно данным словом перевели на русский термин виртус) благочестие, набожность, религию. «Как и другие добродетели, так и благочестие не может состоять только во внешних лицемерных проявлениях. А если не было благочестия, то вместе с тем неизбежно исчезнут и набожность и религия. Если же и эти исчезнут, то последует великий переворот всей жизни и великое смятение, и, пожалуй, с исчезновением благочестия к богам не устранится ли также вера и человеческое сообщество, и самая совершенная из всех добродетелей – справедливость?»[333]

Далее в этом же сочинении прославленный оратор связывает между собой блаженство, добродетель и разум, обосновывая человеческий облик богов: «И так как известно, что боги в высшей степени блаженны, а блаженным может быть только тот кто добродетелен, а добродетель не может быть без разума, а разум может быть только у человека, то должно признать, что боги имеют человеческий образ»[334].

Развивая далее свои рассуждения, Цицерон подчеркивает деятельную, а не созерцательную природу добродетели: «Рассмотрим теперь вопрос о его (бога – М.С.) блаженстве. Без добродетели оно, конечно, никоим образом невозможно. Но добродетель деятельна, ваш же бог ничего не делает, стало быть, лишен добродетели, а значит, и не блажен»[335].

В диалоге «О государстве» он делает акцент не только на деятельной природе доблести, применительно уже к людям, но и на ее активном применении в государственной жизни: «Но отличаться доблестью, словно это какая-то наука, недостаточно, если не станешь ее применять. Ведь науку, хотя ее и не применяешь, все же возможно сохранить благодаря самому знанию ее; но доблесть зиждется всецело на том, что она находит себе применение, а ее важнейшее применение – управление государством и совершение на деле, а не на словах, всего того, о чем кое-кто твердит в своих углах. Ведь философы не говорят ничего такого (я имею в виду то, что говорится действительно по справедливости и чести), что не было бы создано и подтверждено людьми, составлявшими законы для гражданских общин. И в самом деле, откуда возникло понятие о долге и кем была создана религия? Откуда появилось право народов и даже наше право, называемое гражданским, откуда правосудие, верность, справедливость? Откуда добросовестность, воздержанность, отвращение к позорным поступкам, стремление к похвалам и почету? Откуда стойкость в трудах и опасностях? Да ведь все это исходит от тех людей, которые, когда это благодаря философским учениям сложилось, обычаями подтвердили одно, другое укрепили законами. (…) Следовательно, тот гражданин, который своим империем и страхом перед карой по закону заставляет всех людей делать то, к чему философы своей речью могут склонить разве что немногих, заслуживает предпочтения перед самими любителями наставлять, обсуждающими такие вопросы»[336].

Равно как и Саллюстий, Цицерон считает образцом доблести Катона, подчеркивая при этом природное происхождение интересующего нас начала: «Утверждаю одно: природа наделила человека столь великим стремлением поступать доблестно и столь великой склонностью служить общему благу, что сила эта одерживала верх над всеми приманками наслаждений и досуга»[337].