Перуну слава! Коловрат против звезды - Лев Прозоров

Вольгость даже плечами передёрнул – вовсе на себя непохоже.

– Да ну… вспоминать неохота… так я о чём толкую-то… вышел Куря к быку, глянул тому в глаза, тот будто окаменел. А Куря давай вокруг него кругом ходить, в бубен бить, колокольцами – а старик ими снизу доверху увешался – звенеть да орать на восемь сторон света. Я так понял, он печенежских Богов скликал. А может, бесов шугал, кто разберёт. Потом кааак заорал пуще прежнего – до сих пор, как вспомню, в ухе звенеть начинает, – Верещага и впрямь поковырял в левом ухе мизинцем, задрав полу печенежского клобука. – Выхватил из-под кожуха палаш да быку голову одним ударом и смахнул, как малец репей вичкой! Честное слово, своими глазами видел! А ведь старик дряхлый, в чём душа держится. Бояна – не поверишь – всё щенком сопливым да желторотиком ругал, а Вещий только улыбался в седую бороду, будто так и надо. Вот, думаю, не приведи Перун со Стрибогом в поле повстречаться – развалит надвое… а и одолеешь, так что за слава – старика убить? И так, и так неладно. Так я говорю, отвалил он быку голову-то, тот и брык копытами в небо. Младшие кудесники печенежские кожаный мех споренько так под кровь подставили, а Куря опять палашом машет – на восемь сторон, да вверх, да вниз – и голосит так, что, небось, в Киеве слыхать было.

Печенеги на тушу муравьями полезли. Вот честное слово – не всяк до десяти так быстро досчитает, как они быка освежевать успели, только пар красный облаком закатным пошёл. А Куря вокруг них ходит и кровью из кожаного меха наземь плещет да опять что-то приговаривает, ладно хоть вполголоса – заори он опять так же, да хоть вполсилы, я бы со степи глухим вернулся.

А после этого мясо уволокли к котлам, а шкуру сырой стороной на траву бросили, хвостом на закат, а где горло было – к восходу. И голову бычью там же, с восхода, примостили. Куря Бояна за руки взял, давай опять причитать, так с Вещим об руки до шкуры дошёл и там Бояна усадил, а тот руки на груди переплёл, да так и сидит на шкуре, посреди, где вдоль хребта полоса была, хоть там едва не дюжина человек ещё б уселась – говорю тебе, Дружина, здоровущий бык был, не шкура, а широкий двор!

Ну, потом печенеги давай из котлов уварившуюся бычатину на копья цеплять. Да так в пляс и пустились, каждый со шматом мяса на рожне. Подходят очередью к шкуре, на шкуру наступят одной ногою. И говорят – мол, я такой-то, да такого-то роду, такой Тьмы, со столькими и столькими воинами под стяг пойду. А это у них за обет – вроде как если мясо на копьё нацепил, на шкуру наступил, поклялся, значит, в бой идти и без этой самой шкуры с волосами вражьими домой не возвращаться.

Потом песню все затянули. Боян мне потом сказывал, что песня та страх какая древняя. Мол, когда пращуры болгар и печенегов – не всех, а Высокой Тьмы этой самой – на одном языке говорили, ещё тогда её пели…

Тут Вольгость Верещага запрокинул голову и, по всей видимости, решив посрамить расписанные им вопли степного кудесника, взвыл на печенежском наречии.

Народ вокруг шарахнулся, Мечеслав Дружина схватился за уши.

– Вольгость, чтоб тебя! – воскликнул, появляясь из толпы, Ратьмер. За ним шёл сын Ясмунда, на ходу дожёвывая свёрнутый в трубку блин. – А я думаю, неужто второй такой дурноголосый сыскался… ты ж к Бояну пению учиться пошёл! Или и он отступился?

Верещага, первые слова друга выслушавший с довольным видом, при имени Бояна смутился и отвёл глаза.

– Да тут, други… в общем, ученичество моё у Бояна закончилось.

Видать, и впрямь даже Вещий Боян с Вольгостевой неспособностью к пению не совладал, подумалось Мечеславу.

– Так когда мы в Киев вернулись, – продолжал Вольгость Верещага, глядя в сторону, – Боян какое-то зелье в котле намешал. Пошептал над ним, а потом мне дал выпить. И говорит: мол, чтоб ты, юнак, всю жизнь пел на славу, я сделать не сумею – тут разве сам Велес пособит. Но две песни в своей жизни ты споёшь хорошо. Одну – в день самой большой радости, какая у тебя в жизни приключится. А другую – в день самой чёрной беды.

– Так это ж здорово! – искренне отозвался Мечеслав.

Вольгость, вовсе не обрадованный, искоса поглядел на друга.

– Ты понимаешь, Дружина… оно, может, и здорово… а вдруг я день не угадаю? Спою по пустячной радости – и так этот день самым счастливым в моей жизни и останется. Или беда будет не велика – а с моей песни в настоящую разрастётся?

Дружинники изумлённо переглянулись. Такие невеселые раздумья были у их побратима вовсе не в обычае.

– Знаешь, Вольгость… – заговорил справившийся с блином и отряхнувший крошки с проступавших светлых усов Икмор. – Я так думаю, ты зря тревожишься. Это ж Боянова волшба, не чего-нибудь. Так что она сама найдёт время, не ошибётся. Зато если в чёрный день споёшь – так уж точно будешь знать, что хуже уже не будет.

– Точно! – не выдержал Ратьмер. – В чёрный день, да ещё Верещагины песни слушать – хуже просто не бывает!

В ответ Вольгость двинул друга по загривку, и Ратьмер едва успел подхватить волчью прилбицу, по холодному времени надетую мехом внутрь. Тёзка древнего князя в долгу оставаться не пожелал и двинул Вольгостю в укрытую печенежским кожухом грудь, так что Верещага спиною отлетел в толпу.

– Эй! – сердито заорали из-за его спины. – В кулачки биться на Оболонь ступайте!

Ратьмер вскинул голову:

– Это кто тут княжьим дружинникам объясняет, куда идти? А ну покажись!

Советчик, однако, показываться Ратьмеру не захотел.

– Да правда, парни, хватит вам, – усмехнулся Икмор, примирительно похлопывая Ратьмера по укрытому плащом плечу. – Как отроки, честное слово…

– А ещё, – проговорил как ни в чём не бывало Верещага, поправляя перекосившийся клобук, – нам с Бояном коней подарили, а мне ещё и двух щенят от степных волкодавов. Помнишь, Дружина, того задиру, на Рясском поле, когда у тебя печенеги чуть коня не свели? Которого Тонузоба звали? Я ещё сказал, что, доведут Боги, – свидимся. Так вот, довели. Знаешь, а для печенега неплохой парень оказался…

При этих словах Вольгость почему-то потрогал левую скулу.

– Вот он мне щенят и подарил… потом. Второго, Дружина, нарочно для тебя взял – я ж знаю, вы, вятичи, боевых собак любите. Вечером, как обратно на княжий двор придём, до псарни тебя свожу. Ох они здоровые вымахиваюууут! – Верещага до хруста в плечах растянул в обе стороны руки.

– У тебя всё здоровое, и быки, и волкодавы. Голова только больная, – проворчал Ратьмер, всё ещё шаривший по толпе прищуренным недобрым взглядом в поисках недовольного.

– Ладно злиться, Ратьмер, – Икмор снова похлопал по плечу друга рукавицей. – Праздник всё же. А охота кулаками помахать – так пошли и впрямь на Оболонь.

– А то с ряжеными погуляем! – подхватил загоревшийся Вольгость. – Я знаю, где тут личины взять можно!

– С потными в харях бегать? – скривил губу Ратьмер. Икмор за его спиною закатил глаза. – Уволь, Верещага! Ты у печенегов вони не нанюхался?