У судьбы две руки - Наталья Калинина

— Потом, Герман. Потом. Не все еще.

В том, что Алина права, Герман убедился, когда сзади напал очнувшийся художник.

Справиться с художником, несмотря на его тщедушное телосложение, оказалось непросто. Но помог старик Кириллов, который понял, что от него требуется.

— Вишь, какая пакость! — бормотал старик, помогая Герману удерживать извивающегося мужчину в то время, когда Алина избавляла от сущности и его.

Оставшиеся трое — худющая продавщица, нескладный бармен и еще один мужчина — уже повалили на землю Евгения и сидели на нем верхом. Парень возился под ними, но выбраться у него не получалось.

— Герман, давай! Не медли! — крикнула Алина, управившись и с художником.

Мужчина освободил ее от остатков пут и помог подняться. Девушку шатало, и она тут же села на землю.

— Сейчас. Посиди, я помогу тебе.

Герман бросился к дерущимся и оттащил женщину.

С барменом и оставшимся мужчиной совместными усилиями оказалось справиться легче.

— Печать нужно закрыть. Срочно. Запечатай огнем, — пробормотала Алина и потеряла сознание. Герман приобнял ее и осторожно уложил на землю, положив голову девушки себе на колени. Старая тяжелая печать с рельефной чеканкой валялась рядом — опасная и зловещая.

Огонь? Где взять огонь? Герман не курил. У него не было ни спичек, ни зажигалки. Да и сомнительно, что пластину можно легко расплавить в костре.

Рядом медленно приходили в себя освобожденные от демонов люди. Дольше всех оставалась без сознания Вика. Но и сущность в себе она носила куда серьезней, чем другие. Старик Кириллов о чем-то переговаривался с Евгением, другой пожилой мужчина озадаченно почесывал затылок и оглядывался, не понимая, где и почему находится.

Герман баюкал Алину и тихонько перебирал ее огненно-рыжие волосы.

Имела ли она в виду обычный огонь? Вряд ли. Мужчина посмотрел на усыпанное веснушками лицо девушки и с нежностью улыбнулся. А затем аккуратно отстранил Алину от себя и взял в руки опасную пластину.

Костер, что разожгла в его сердце эта рыжая, те искры, которые возникли между ними, то выжигающее душу отчаяние, когда он понял, что Алина уехала, — вот какой огонь сможет запечатать эту пластину. Добро против зла. Любовь против тьмы. Герман держал пластину в ладонях и, чувствуя, как разогревается металл, убеждался в том, что все понял правильно. Пластина раскалялась, словно брошенная в костер, и удерживать ее в руках становилось все сложнее. Он стиснул зубы и попытался сосредоточиться на воспоминаниях о минувшей ночи, запахе жасмина, мягких податливых губах, целовавших его жадно и ненасытно. В какой-то момент мужчина не смог сдержать стона и закрыл глаза, чтобы не видеть свои обожженные руки.

— Герман! — испуганно ахнул рядом кто-то. Вика. Он узнал ее по голосу.

— Молчи, — выдавил он. — Пожалуйста, молчи. И не мешай.

Адова пытка. Адовы муки. Вот цена за предательство, совершенное в прошлом. Тогда он не спас любимую, тогда он предал ее огню. Пора искупить предательство похожими муками.

Когда все закончилось, Герман не понял. Просто почувствовал, что кто-то отобрал у него пластину, а затем аккуратно взял его за запястье и тихо выругался.

— Мне кажется, я больше не смогу тебя лечить. Ни тебя. Ни кого-либо, — сказала Алина, глядя на его руки, обожженные до волдырей. И заплакала.

— Бог с этим! Твой дар ты потратила правильно.

— Я наказана. За то, что… Я ведь сделала…

— Тш-ш, — прошептал Герман. — Мне неважно, что ты сделала. Главное, мы встретились.

Они возвращались в столицу на его машине, но за рулем была Вика. Рядом с ней сидел ее недотепа-художник, который часть дороги причитал по поводу испорченной и утраченной пластины. Вика беззлобно огрызалась и просила бывшего мужа помолчать. Герману было понятно ее раздражение, но отчего-то он больше не держал зла на художника. Хотя и его союз с Викой не одобрял. Но пусть как хотят, похоже, им хорошо вместе. Тем более, как призналась Вика, именно художник является отцом Марьяны.

Перед отъездом жители поселка — те немногие, которые остались и которых они спасли, устроили прощальный ужин. Герман видел тоскливые и полные безнадежной любви взгляды, которые Евгений бросал на Алину. Но девушка в тот вечер их не замечала. Местные, особенно старик Кириллов и Евгений, просили у них прощения. Но зла ни Герман, ни Алина на них не держали. Все закончилось хорошо. И хорошо, и будет. Старик Кириллов сказал, что после отъезда гостей они возьмутся восстанавливать поселок, отремонтируют остановку и напишут заявление в администрацию о возобновлении транспортного снабжения. А потом сделают все возможное, чтобы в Гористый вернулась прежняя жизнь. Мертвые отправились в свои могилы, и их покой больше ничто и никто не потревожит. Почерневшая пластина займет свое место в местном музее. А к дольменам, может быть, станут водить экскурсии и рассказывать туристам занимательные легенды. Что ж, раз жители так решили, значит, так и будет.

Герман сидел на заднем сиденье, обнимая забинтованной рукой прижавшуюся к нему Алину. Девушка дремала и чему-то улыбалась во сне. А он, глядя на нее и, иногда ради забавы тихонько сдувая с ее лба огненную прядь волос, думал о том, что все странным образом повторяется. Наверное, с целью исправить ошибки и дать им второй шанс? Они начнут с чистого листа. Даже боль в ноге отступила и больше не возвращалась. Будто спало «проклятие». А может, так и было — потому, что Герман сделал то, что не совершил тогда, — спас Алину. А руки заживут. И хоть Алина и сетовала до сих пор, что утратила свой дар и не в силах ему помочь, это не главное. Главное то, что она с ним. Он смотрел на ее безмятежное лицо и пытался угадать по нему, что же ей снится.

* * *

Сквозь пелену дыма, которая скрыла лицо Диего, Элизабет вдруг увидела странную картину. Будто она не умерла, а осталась жить, но уже не в отвернувшемся от нее городе, а в другом. В том месте девушки носили бесстыдно короткие платья и открыто рядились в мужские панталоны. Там люди разговаривали на непонятном ей языке, по широким улицам проносились на высокой скорости повозки без лошадей, а лестницы сами увозили людей под землю. Элизабет не было страшно, хоть город, казалось, и населили демоны, заставляющие людей оголяться, нестись куда-то в безрассудной спешке и поклоняться маленьким печатям в руках или у уха. Она не умерла, и рядом с ней находился ее Диего. И пусть их звали теперь по-другому, а в волосах ее будто полыхал огонь (не метка ли это инквизиторского костра?), и ездили они, как и многие, в дьявольской самоходной повозке, не это главное. Главное, что они были живы. И вместе.