Жасминовый дым - Игорь Гамаюнов

Но как бы ни было, уже сейчас с ними обоими произошли невероятные перемены: Семён Жуйков, надевавший белую рубашку только по праздникам, стал щеголять в ней каждый день, регулярно стирая, на что его жена Рая (ездившая «на комплекс» к своим коровам в чём-нибудь сереньком) смотрела как на приступ сумасшествия.

Деревенскую же общественность более всего поразило другое: Семён вдруг устроился на постоянную работу – на лесо-склад сторожем и прекратил пить, а вот Лёник, обычно воротивший нос только от одного запаха спиртного, стал прикладываться, причём – чем дальше, тем регулярнее.

Он исповедовался мне до глубокой ночи, вспоминая, как водил соседку на Городок, показывал ей с холма вьющуюся внизу серебристую Клязьму, синее Заречье, сверкающие осколки стариц, обрамлённые камышами, как ломал ей ветки цветущей черёмухи – завалил черёмухой весь её дом, как щёлкали, высвистывая свои рулады, соловьи, причём не только поздними сумеречными вечерами, а и солнечным днём, такое у них было настроение.

– Зовут-то её как? – спросил я, спохватившись, что ни разу не слышал имени его возлюбленной.

– Кого? – не понял Лёник.

– Твою зазнобу.

Опустил Лёник взгляд в тарелку с недоеденным огурцом, произнёс тихо, будто боясь спугнуть:

– Лилией.

– Красивое имя. А почему Семён её цацей зовёт?

– Это он от досады. Она в очках ходит. Серьёзная очень.

Я пошёл его провожать. Под крыльцом Лёника ждал Черныш, тут же ткнувшийся ему в ноги. В ночном небе шевелились звёзды, наверное, поэтому казалось, будто небо дышит. Самозабвенно стрекотали кузнечики. Мы шли по белевшей в сумраке улице мимо тёмных спящих домов. Я спрашивал Лёника, что происходит в охотхозяйстве, где он работает с тех пор, как пришёл из армии, сколько стоят теперь охотпутёвки и не повывелась ли здесь дичь. У своей калитки Лёник остановился, махнул рукой в сторону дома напротив: там светилось одно окно.

– Наверное, книжку читает, а детей спать уложила.

– У неё и дети есть?

– Машенька с Петькой. Она их из Владимира, от своих родителей, привезла, когда я стал ей не нужен.

И повернувшись, Лёник ушёл в дом, забыв попрощаться, так был погружён в сумрачные свои думы.

А роковую Лилию я увидел на следующий же день, в пёстрой очереди у автолавки. Среди крупных деревенских женщин в ярких сарафанах и цветных панамках она была такая одна: щупленькая, в больших, в пол-лица очках, чуть-чуть затемнённых, в соломенной шляпке с голубой лентой, в белых шортах и майке, похожая на переодетого в женское подростка. Рядом толклись, видимо, её детки, девочка в коротком платьице и мальчик в джинсовых шортиках с бахромой. Ростом они были почти с маму.

И я понял, почему деревенское общественное мнение воспринимало сердечно-драматическую историю Лёника и примкнувшего к нему Семёна с насмешкой: разве можно всерьёз влюбиться в такую цацу в очках, наверняка не способную ни грядку вскопать, ни печь протопить?..

Однако главное потрясение ждало деревню чуть позже, и случилось оно спустя несколько дней на пляже, именуемом «крутым песком». Здесь от Борка (сосновый лесок, специально посаженный лет пятьдесят назад для укрепления берега) тянется широкий спуск к реке – удобное для летних забав место. Ребятня кувыркается в песке, с победными воплями скатываясь в воду, а их взрослые родственники, чинно окунувшись в студёную Клязьму, берегут себя от солнечных ожогов в прозрачной сосновой тени.

В тот жаркий день на пляже скопилось почти всё летнее население деревни. Клязьма кипела от мельтешения ребячьих тел, глаза уставали следить за ними, к тому же тут, под соснами, разворачивались свои невероятные события. Полуобнажённый народ тут располагался отдельными группами, без конца пил охлаждённую газировку и громко разговаривал.

Первый раз все разговоры смолкли, когда появилась Лилия со своими ребятишками, сопровождаемая Семёном Жуйковым. Он нёс большую спортивную сумку, был выбрит, трезв и в белой рубашке. По-хозяйски споро расстелил покрывало на взгорке, выложил бутыли с водой, какие-то свёртки и сел, не раздеваясь, рядом.

Он заворожённо смотрел, как Лилия освобождает своё маленькое гибкое тело от майки с шортами, раздевает детей и, не снимая очков, идёт к реке. Вот она, худая, тонкая, с двумя полосками-бикини, поёживаясь, входит в воду, медленно в ней движется, словно бы не обращая внимания на своих плывущих рядом ребят. Потом возвращается – без них, но зорко косит в их сторону, готовая сорваться к ним по первому крику, похожая на гимнастку, завершившую свою разминку.

Второй раз тишина под соснами возникла с появлением Лёника. Он был заметно выпившим, в бейсболке, надвинутой на глаза, в потёртых джинсах и мятой безрукавке, шёл опасными зигзагами меж группами сидевших, глядя прямо перед собой. Он подошёл почти вплотную к стоявшей ровным столбиком Лиле, с минуту молча всматривался в неё (а она смотрела мимо него на реку) и, ничего не сказав, пошёл обратно.

Третьего раза не ждали, но он случился. Изумление под соснами было таким, что не все поняли, что именно произошло. Появилась женщина. Её не сразу узнали. В белой короткой юбочке, в полупрозрачной блузке, в разноцветной жилетке со стразами, сверкавшими, как настоящие бриллианты. Взбитая причёска. Лёгкий макияж. Взгляд отчаянно-дерзкий, словно бы говорящий: «Если нас завести, мы тоже всё можем! И думайте, что хотите, мне лично наплевать!»

Это была жена Семёна Жуйкова, доярка Рая, решившая доказать цаце в очках , что деревенские умеют одеваться и держать себя не хуже городских, и совсем не важно, что эти наряды принадлежат не ей, а её дочери. Рая прошла, никого не задев, небрежно кивнула Лиле вместо приветствия и легко, как припорхнувшая бабочка, присела рядом с мужем. И всё это молча, не глядя на него, отлично понимая, что на какое-то время лишила его дара речи.

Семён в самом деле был будто парализован и, наверное, поэтому через несколько минут безропотно поднялся, пошёл вслед за женой прочь из соснового леса, от шумного пляжа и загадочной Лилии, которая так и стояла столбиком, словно её изваяли из мрамора, не способного реагировать на суету инородных существ.

Окончательная же развязка в этой истории случилась неделей позже. Как-то возле автолавки у Лилии, складывавшей покупки в полосатую сумку, запел сотовый; включив его, она замерла на минуту и вдруг отчётливо произнесла: «Я никому ничего не должна!» И, бросив отключённый телефон в сумку, поспешно ушла. «С кем-то чегой-то не поделила», – стали говорить в деревне. А ещё через день возник слушок, перетекавший из дома в дом, будто по соседним деревням, что цепочкой тянутся вдоль левого берега Клязьмы, мотается на чёрном джипе какой-то тип, расспрашивая местных, не снимает ли здесь дачу женщина с двумя детьми.

Он появился ближе к вечеру, когда солнце закатывалось в конце нашей единственной улицы за всхолмленный горизонт, пронизывая слепящими лучами всех идущих и едущих. Шёл народ с пляжа, и водитель джипа, тормозя, спрашивал поверх опущенного стекла про дачницу с двумя детьми. Называл имя и фамилию – Лилия Кузнецова. Встречные в ответ только пожимали плечами и отворачивались – не любят у нас людей, разъезжающих в дорогих автомобилях. Но кто-то – подозревают, что это был сильно выпивший Филимоныч, по прозвищу Филя, – всё же проговорился, подсказав приезжему, как найти Лилин дом. И джип глухо рявкнул, развернулся и рванул на другой конец улицы.