Игра в классики - Хулио Кортасар

Исчирканные бумажки оказались чем-то вроде письма.

(-32)

Мой малыш Рокамадур, детка моя, мальчик мой. Рокамадур!

Рокамадур, теперь я знаю, что ты — это как зеркало. Ты спишь или рассматриваешь свои ножки. А я будто держу зеркало и верю, что это ты. Нет, не верю, я пишу тебе, потому что ты не умеешь читать. Если бы умел, я бы не стала писать или написала бы что-нибудь не очень важное. Когда-нибудь я, наверное, напишу тебе, чтобы ты вел себя хорошо или чтоб одевался теплее. Кажется невероятным это «когда-нибудь», Рокамадур. Сейчас я пишу, будто смотрю в зеркало, и мне то и дело приходится вытирать палец, потому что он мокрый от слез. Почему, Рокамадур? Не потому, что мне грустно, твоя мама такая растяпа, у меня убежал борщ, который я варила для Орасио; ты знаешь, кто такой Орасио, Рокамадур, это сеньор, который в воскресенье принес тебе плюшевого зайчика и все время скучал, потому что мы с тобой разговаривали, а он хотел вернуться в свой Париж; а когда ты заплакал, он показал тебе, как зайчик умеет шевелить ушами; в тот момент он был так прекрасен, Орасио я имею в виду, когда-нибудь ты поймешь, что я хочу сказать, Рокамадур.

Рокамадур, глупо реветь из-за того, что борщ убежал. Теперь вся комната в свекле, Рокамадур, ты бы так смеялся, если б это увидел, весь пол в свекле и в сметане. Конечно, я все успею убрать к приходу Орасио, но сначала я должна написать тебе, сидеть и реветь ужасно глупо, кастрюли остывают, они похожи на нимбы святых на фоне окна, и даже не слышно девушку с верхнего этажа, которая целый день напролет напевает «Les Amants du Havre».[393] Как-нибудь останемся с тобой вдвоем, я тебе ее спою, вот увидишь. Puisque la terre est ronde, mon amour t’en fais pas mon amour, t’en fais pas…[394] Орасио насвистывает ее по вечерам, когда пишет или рисует. Она тебе понравится, Рокамадур.

Обязательно понравится, Орасио сердится, когда я говорю о тебе, он говорит, я совсем как Перико, в Уругвае-то все по-другому. Перико — это тот сеньор, который тебе ничего не принес, когда пришел к нам, но все время говорил о детях и о детском питании. Он знает кучу всяких вещей, когда-нибудь ты станешь очень уважать его, Рокамадур, и будешь очень глупым, если станешь уважать. Если станешь, если станешь уважать его, Рокамадур.

Рокамадур, мадам Ирэн недовольна, что ты такой хорошенький, такой веселый, такой плакса, такой крикун и такой писун. Она говорит, что все хорошо, что ты очаровательный ребенок, а сама прячет руки в карманах передника, как это делают некоторые зловредные животные, и это меня пугает, Рокамадур. Когда я сказала об этом Орасио, он так смеялся, он не понимает, а я чувствую — что-то неладно, и хотя таких животных, которые бы прятали руки в карманы, не существует, я все равно чувствую, только не умею объяснить. Рокамадур, если бы за эти две недели я смогла прочитать в твоих глазенках все, что ты чувствуешь, секунда за секундой. Кажется, я буду искать другую nourrice,[395] хотя Орасио рассердится и скажет, впрочем, тебе неинтересно, что он мне скажет. Другую няню, которая говорила бы поменьше, неважно, говорит ли она, что ты злюка, потому что проплакал всю ночь, или что ты плохо ешь, неважно что, но чтобы, слушая ее, я бы не чувствовала зловредности и знала бы, что любые ее слова не причинят тебе вреда. Все это так странно, Рокамадур, вот, например, мне нравится произносить твое имя или писать его, каждый раз мне кажется, что я дотрагиваюсь до твоего носика и ты смеешься, а вот мадам Ирэн никогда не называет тебя по имени, она говорит l’enfant, представляешь, даже не le gosse,[396] а просто l’enfant, будто надевает резиновые перчатки, когда говорит, а может, и надевает, потому и засовывает руки в карманы, а сама говорит, что ты такой миленький.

Есть такая вещь, Рокамадур, которая называется время, оно похоже на живое существо, которое все идет и идет куда-то. Я не могу тебе объяснить, ты еще такой маленький, я просто хочу сказать, что Орасио должен скоро вернуться. Почитать ему мое письмо, чтобы и он тоже что-нибудь написал тебе? Нет, я не хочу, чтобы кто-то читал мое письмо, оно только мое. Это наш с тобой большой секрет, Рокамадур. Вот я уже и не пла-чу, я довольна, но иногда бывает так трудно во всем разобраться, мне нужно столько времени, чтобы понять хоть немного все то, что Орасио и остальные понимают с ходу, но хоть они и понимают все на свете, они не понимают нас с тобой, не понимают, что я не могу забрать тебя к себе, кормить тебя и пеленать, укладывать тебя спать и играть с тобой, они этого не понимают, да, по большому счету, им это и не важно, а вот мне важно, но я знаю только, что не могу забрать тебя к себе, что это плохо для нас обоих, я должна быть одна с Орасио, должна жить с Орасио, должна помогать ему, кто знает, до каких пор, искать то, что он ищет и что будешь искать ты, Рокамадур, потому что когда ты вырастешь, то станешь мужчиной и тоже будешь искать что-то, как последний глупец.

Так-то, Рокамадур: мы тут в Париже, как грибы, растем на лестничных площадках, в темных комнатах, где пахнет плесенью, где люди только и делают что занимаются любовью, а потом жарят яичницу и слушают пластинки Вивальди, курят и разговаривают, как Орасио, и Грегоровиус, и Вонг, и я, Рокамадур, и как Перико, и Рональд, и Бэбс, мы все занимаемся любовью и жарим яичницу и курим, ой, ты даже не представляешь себе, сколько мы курим, сколько занимаемся любовью, стоя, лежа, сидя, на коленях, руками, губами, плача или напевая, а на улице чего только нет, окно открыто настежь, и все начинается с какого-нибудь воробья или капли дождя, здесь так часто идет дождь, Рокамадур, гораздо чаще, чем в деревне, и все ржавеет, и водосточные трубы, и лапки у голубей, и проволока. Из которой Орасио мастерит разные фигуры. У нас совсем мало одежды, только самое необходимое, теплое пальто, пара обуви, которая не промокает в дождь, ходим грязными, в Париже, Рокамадур, все грязные и красивые, постели пахнут ночью и тяжелыми снами, а под кроватью пыль и книги, Орасио засыпает, и книга падает за кровать, а потом мы ужасно ругаемся, потому что не можем ее найти, и Орасио думает, что книги крадет Осип, и вдруг книга появляется, и мы смеемся, книги уже почти некуда складывать, пару обуви и ту некуда поставить, чтобы пристроить на полу хоть что-нибудь, Рокамадур, надо переставить проигрыватель, а куда его переставить, если весь стол завален книгами. Я никак не могу забрать тебя сюда, ты хоть и маленький, но все равно здесь не поместишься и будешь натыкаться на стены. Когда я об этом думаю, мне хочется плакать, Орасио этого не понимает, он думает, я плохая, потому что не забираю тебя, но я-то знаю, что он тебя долго не выдержит. Здесь никто долго не выдержит, даже мы с тобой, здесь, чтобы выжить, надо бороться, таков закон, единственный способ, который стоит того, но это так больно, Рокамадур, это гнусно и горько, тебе бы не понравилось, тебе, который пока что видел только ягняток на лугу да слышал пение птиц, примостившихся на флюгере дома. Орасио считает, что я сентиментальна или что я материалистка и еще не знаю что, потому что я не забираю тебя к себе или потому что хочу забрать, потому что отказываюсь забрать, потому что хочу съездить навестить тебя, потому что вдруг понимаю, что не могу ехать, потому что способна целый час тащиться под дождем, если в каком-то незнакомом районе идет в кинотеатре «Броненосец „Потемкин“» и надо посмотреть его, Рокамадур, пусть хоть весь мир обрушится, ну а если нет никакого дела до всего мира, если больше нет сил выбирать только настоящее, если кто-то распоряжается тобой, словно ты ящик комода, что всегда под рукой, а по другую руку воскресенье, материнская любовь, новая игрушка, вокзал Монпарнас, поезд, необходимость ехать. Я не хотела ехать, Рокамадур, ты ведь знаешь, у тебя все хорошо, ты не грустишь. Орасио прав, я иногда забываю о тебе, но, думаю, придет день, и ты поблагодаришь меня за это, когда поймешь и увидишь, что я должна была оставаться такой, какая я есть. Но я все равно плачу, Рокамадур, и пишу тебе это письмо, потому что не знаю, потому что, может быть, ошибаюсь, может быть, я плохая, или у меня не все дома, или просто дура, не совсем, а немного, но все равно это ужасно, одна только мысль об этом вызывает у меня колики, а пальцы ног будто сами собой начинают расти внутрь, вот-вот туфли порвутся, если я их не сниму, я так люблю тебя, Рокамадур, малыш Рокамадур, зубчик мой чесночковый, я так тебя люблю, сахарный мой носик, деревце мое, игрушечная моя лошадка…