Токио - Мо Хайдер

К нашему столу подошел официант. Он несколько раз двинул рукой, и в центре стола вспыхнуло голубое пламя. Некоторые девушки вздрогнули и захихикали. Официант поправил огонь и поставил на него большую кастрюлю из нержавеющей стали. Вскоре появились первые пузырьки, готовые подняться на поверхность. Официант сбросил в воду с серебряного блюда горку нарубленной моркови, грибы, капусту, горсть квадратиков тофу. Размешал суп, накрыл кастрюлю крышкой и перешел к другому столу.

Я посмотрела на стоявшую передо мной подставку. Рядом лежал сложенный льняной нагрудник, миниатюрные бамбуковые щипцы и стояла маленькая чашка, соус в ней отливал жирным блеском.

— Что это? Что мы собираемся есть? — спросила я у соседа справа.

Он улыбнулся и надел на шею нагрудник.

— Это сабу-сабу. Вы знаете, что такое сабу-сабу!

— Сабу-сабу! — Я почувствовала, как стянуло кожу возле рта. — Да. Конечно. Я знаю сабу-сабу.

Нарезанная говядина. Мясо, подаваемое на стол сырым. Мама Строберри не стала бы здесь есть сабу-сабу. Она вообще ничего не стала бы есть в этом доме из-за историй о странном мясе, которым торгуют рядом с прилавками. Ошака. Это странное слово означает что-то, прошедшее через вторые руки, либо выброшенное за ненадобностью. Такое явление — редкость в послевоенном Токио, ведь здесь все то, что не годится для еды, сжигают. В автомобиле я вспомнила, что у этого слова есть и еще одно, зловещее значение: якудза играли со словами осака и шака для описания весьма специфических «выброшенных» вещей. Когда Строберри произнесла слово ошака, она имела в виду внутренности мертвецов.

Официант снял крышку с кастрюли, и над столом поднялся сладкий пар. В кипящей воде крутились и кувыркались кубики тофу.

По тарелкам разложили говядину. Она была нарезана чрезвычайно тонко, так что через нее просвечивала тарелка. Я позволила официанту поставить слева от меня блюдо, но не стала немедленно накручивать мясо на щипцы, как делали мои соседи. Сидела и смотрела на него. К горлу подкатывал комок. Все ели, поднимали сырые куски говядины, похожие на розовый мрамор с белыми прожилками, окунали их в кипящую воду, водили взад и вперед, после чего макали в соус и, откидывая голову, целиком забрасывали в рот. На подбородок стекали капли жира.

Они вскоре заметят, что я не ем, подумала я. Взяла кусок мяса, окунула его в кипящий бульон, поднесла ко рту и чуть-чуть откусила с краешка. С трудом проглотила, не чувствуя вкуса. Внезапно подумала о Ши Чонгминге. Остаток мяса опустила в чашку с соусом и поспешно глотнула красного вина. Бизон, сидевший за одним столом с Фуйюки, тоже не ел. Он беспокойно поглядывал на русских двойняшек, сидевших по обе стороны от него: они поглощали мясо с энтузиазмом. «Это потому, что ты знаешь, Бизон, — подумала я. — Знаешь все об ошака и дзан-пане и о том, что Фуйюки верит, будто это делает его бессмертным. Я права? Ты знаешь правду».

Официанты больше не бегали в кухню, и Джейсон вошел туда. Он стоял рядом с медсестрой и о чем-то тихо с ней разговаривал. Всякий раз, когда я смотрела в ту сторону, видела, что он настойчиво что-то ей внушает, старается в чем-то убедить. Она не прерывала своего занятия, словно его не было рядом. Однажды он повернулся, посмотрел на гостей и заметил, что я за ним наблюдаю. Должно быть, я была очень бледна и шокирована и сидела за столом очень прямо. Он открыл рот, словно собираясь что-то сказать, затем показал глазами на медсестру и улыбнулся мне, приглашая разделить его чувства. Провел кончиком языка по нижней губе и нажал на нее, так что на мгновение стала видна его ротовая полость.

Я опустила глаза к остывающему мясу. На нем появилась жирная пленка. Желудок непроизвольно сжался, я почувствовала отвращение.

За другим столом Бизон и Фуйюки обсуждали худенького молодого человека с оспинами на коже и осветленными волосами. Это был новенький, и он заметно нервничал.

— Подойди сюда, чимпира, — сказал Фуйюки. — Давай, чимпира. Подходи.

Слово чимпира ранее мне не было известно. Лишь спустя несколько месяцев я выяснила, что так называли младшего члена мафии. Буквальное его значение — «маленький половой член». Чимпира встал перед Фуйюки, а старик откатился от стола и, пользуясь тростью, поднял мешковатый пиджак чимпиры. Под ним, вместо рубашки, оказалась черная футболка.

— Взгляни на это, — обратился он к Бизону. — Вот как нынче одеваются!

Бизон слабо улыбнулся. Фуйюки втянул щеки и печально покачал головой. Затем опустил трость.

— Ох уж эта молодежь. Стыд и позор.

Фуйюки подал знак официанту. Тот пошел в кухню. Кто-то принес стул, и гости подвинулись, чтобы чимпира сел рядом с Фуйюки. Молодой человек сел, нервно запахнул пиджак, чтобы Фуйюки не видел столь разочаровавшей его футболки. Лицо парня было бледным, он поглядывал на гостей. Только когда официант поспешно вернулся с подносом и снял с него две маленькие негла-зированные чашки, кувшин с саке, пачку толстой белой бумаги и три маленькие миски с рисом и солью, чимпира слегка расслабился. Перед ним лежала на блюде рыба, вперившая мертвые глаза в потолок. Чимпира смотрел на приготовления к ритуалу сакадзуки. Для него это была хорошая новость: Фуйюки приглашал его в банду. Ритуал начался — с рыбы сняли чешую и бросили ее в саке, насыпали горстку соли. Фуйюки и чимпира произнесли клятву. Я заметила, что все гости внимательно наблюдают за ритуалом, а на кухню никто не обращает внимания. Там медсестра, отложив кухонный нож, споласкивала под краном свои большие руки.

Я поставила бокал и смотрела, как она вытерла руки полотенцем, пригладила парик и вынула из ящика большую канистру с откидывающейся крышкой. Открыла, погрузила в нее руки, покрутила их там. Когда вынула, руки были покрыты тонким порошком, возможно тальком или мукой. Огава стряхнула излишек порошка обратно в канистру, подняла глаза и что-то сказала Джейсону. Я вытянула шею, пытаясь понять смысл фразы по движению ее губ, но она отвернулась и, выставив перед собой набеленные руки, словно хирург, готовящийся к операции, прислонилась спиной к двери в дальнем конце кухни. Дверь открылась, и она ушла. Никто не заметил ее ухода. Джейсон вынул сигарету и посмотрел на меня. Он поднял брови, и на губах его появилась улыбка. Я не отвела взгляд, хотя и покраснела. Он мотнул головой в ту сторону, куда ушла медсестра, и показал мне влажный язык. Поднял руку и губами изобразил слово «пять», после чего ушел в ту же дверь, а я осталась сидеть, тяжело задумавшись.

Все это время я имела дело с чем-то, чего совершенно не понимала. Похоже, я должна была последовать за ним. Выждать пять минут, а затем найти его и медсестру, раздевающих друг друга. По всей видимости, мне следовало смотреть на них, чтобы увидеть неописуемую сцену, которую он сам себе нафантазировал. Затем я, вероятно, должна была к ним присоединиться. Неожиданно на память мне пришло описание японского танца, исполняемого проститутками жаркой весной. Он назывался «танец в реке». Проститутка заходила в воду, и с каждым шагом ей приходилось чуть выше задирать кимоно, чтобы не замочить одежду. Она открывала себя дюйм за дюймом. Белые икры. Бледная, поцарапанная кожа. Все сдерживают дыхание,