Лишние дети - Маша Трауб

– Так, ты, бегом я сказала! – Тетя Света ткнула пальцем в Ленку.

– Всех детей из группы увести, – велела заведующая, когда увидела тетю Свету, склонившуюся над нянечкой.

Но легко сказать – увести. Родители должны были прийти только через полчаса. Воспитательница другой группы чуть ли не пинками вывела нас на улицу, не дав доесть ужин. Мы слонялись на веранде – играть никто не хотел. Потом другая воспитательница отвела нас назад в помещение, и заведующая стала спрашивать, что случилось и когда тете Кате стало плохо. Любимый стул старухи пустовал.

Да, наша группа всегда считалась сложной и воспитатели у нас не задерживались, но в этот раз мы ничего не делали. Наоборот, вели себя идеально. Еще бы. После случаев с Митей и Надей.

Заведующая все время спрашивала: «Как вы могли не заметить, как такое возможно?» Но она спрашивала не у нас, а просто так. Обращая свои вопросы к потолку. Вряд ли она могла себе представить, что тетя Катя мертвая не очень отличалась от тети Кати живой. Если бы нянечка не упала со стула, никто бы не понял, что она уже умерла. Когда стали приходить родители, заведующая отводила их в сторону и что-то шептала. Родители кивали и охали. Я ушла домой сама, потому что мама за мной так и не пришла. Хотя я надеялась, что в мой день рождения она меня заберет. Я никогда не знала, когда мама придет за мной, а когда нет. И, сидя на качелях, загадывала – если не придет до того, как я досчитаю до двадцати, пойду домой сама. Если не придет до того, как качнусь десять раз, пойду сама. Я придумывала себе много причин дождаться маму. Но в большинстве случаев возвращалась домой одна. В тот день у меня был с собой фонарик, поэтому я чувствовала себя спокойно. Смерть тети Кати меня вообще не волновала. Я не испытала ни счастья, ни горя. Торт вызвал куда больше эмоций, чем нянечка, лежавшая мертвой, пока мы отмечали мой день рождения. Я дошла до дома, позвонила в дверь. Мама в халате смотрела телевизор и даже не собиралась за мной идти. Я пошла в свою комнату, залезла в кровать, накрылась одеялом и включила фонарик. Я уснула почти сразу же, но в последний момент успела выключить фонарик и спрятать его под матрас. Про тетю Катю я маме не рассказала. Как и про сапоги, которые были мне велики на два размера минимум. Как и про торт и сережки.

Не знаю точно, когда я поняла, что тетя Катя умерла из-за меня. Совесть меня не мучила. Я вообще сначала не связала смерть тети Кати с произнесенным проклятием. Тем более что нас объединили с другой группой и времени подумать о произошедшем у меня не хватало. Но однажды меня как подбросило: это же я виновата в смерти тети Кати! Это же после моего заклятия она не проснулась.

– Почему тетя Катя умерла? Как ты думаешь? – спросила я у Стасика.

– Она была старой. Старики умирают, – ответил он.

– Нина Ивановна, а почему тетя Катя умерла? – спросила я у помощницы тети Светы.

– Потому что была злобной и мерзкой. Умерла бы раньше, никто бы не заплакал. Издевалась над вами. Как вы только терпели, бедные? – хмыкнула Нина.

– А тетя Катя могла умереть от проклятия? – спросила я у тети Розы.

– Нет, ну ты точно дурочка с переулочка. Нашла кого жалеть. Да я бы ей сама глотку вот этим самым ножом перерезала, если бы в больнице не лежала. Мне уж рассказали, как она над вами измывалась. Да ее прирезать мало, надо было ее сварить! Проклятие! Тоже придумала сказку. Да скажи мне такое проклятие, я бы его каждый день по сто раз произносила! Вот ведь ребенок. Ее чуть до смерти не замучили, а она жалеет, переживает.

Ну и что мне оставалось? Только молчать, убеждая себя в том, что тетя Катя умерла по справедливости. Так ей и надо. Она это заслужила. Но покой я все же не обрела. Наконец, не выдержав груза и чувства вины, я спросила у мамы:

– Мам, а почему тетя Катя умерла?

– Кто такая тетя Катя? – удивилась мама.

– Наша нянечка, которая замещала Зинаиду Петровну.

– А кто такая Зинаида Петровна?

Да, мама не знала, как зовут моих воспитателей. Наверное, она думала, что у нас до сих пор работает Елена Ивановна.

– Так кто умер? – переспросила мама.

– Тетя Катя. Она была старенькой, – ответила я.

Мама не стала ничего спрашивать. Ей было неинтересно.

Я не знала, кто станет нашим следующим воспитателем, и не верила в то, что найдется хорошая добрая женщина на нашу проклятую группу. Но когда я пришла на следующий день в садик, чуть не упала прямо в раздевалке – нас встречала Зинаида Петровна. Подлизы Ленка Синицына и Светка Иванова кинулись к ней обниматься и стали кричать, как они соскучились и как хорошо, что она вернулась. И как без нее было плохо. А я разглядывала воспитательницу. Никаких особых изменений, если честно, не заметила. Зинаида Петровна как Зинаида Петровна. Она даже улыбалась и смеялась. Так что я решила, что про ребеночка, которого она потеряла, – вранье. Взрослые, кстати, врут чаще детей. Но им нельзя сказать, что они врут, это невежливо и неприлично, как говорила мне мама, а ребенку можно. Откуда я это знаю? Как-то я спросила маму, почему у меня нет папы. У всех есть, а у меня нет. Почему?

– Считай, что он умер, – ответила мама.

– Ты врешь, – сказала я.

И мама меня наказала. Я сидела в своей комнате и не имела права из нее выходить. Но я же точно знала, что мама врет. Если она начинала ругаться и наказывать меня, значит, чувствовала себя виноватой, но ни за что бы в этом не призналась. А про отца точно наврала. Когда я спросила, почему у меня нет бабушки или дедушки, мама заплакала и весь вечер рассказывала мне про бабушку, которую я не помнила. Мамину маму. Она и вправду умерла, когда мама ходила беременной мной. Бабушка знала, что у нее должна родиться внучка, но не дожила до моего рождения. Мама говорила, что ее мама была доброй, самой лучшей, и ей ее очень не хватает. А дедушка, мамин папа, умер еще раньше. Мама даже их фотографии мне показывала. Где она маленькая, с мамой и папой. А фотографию моего папы никогда не показывала. И ничего про него никогда не рассказывала. Так что я сразу поняла – мама меня обманывает и злится, что я задаю такие вопросы. Я часто доставала альбом и рассматривала фотографии бабушки и дедушки – мама разрешала. Я думала, что почувствую хотя бы что-нибудь, но ничего не возникало. Эти люди, не очень красивые, даже страшные, казались мне совсем чужими. Я пыталась найти какое-то сходство – нос, или рот, или уши, но ничего не обнаруживала, хотя мама твердила, что у меня глаза моей бабушки. Значит, у меня такие же некрасивые и маленькие глазки, как у женщины с фотографии. Мама твердила, что подбородок у меня дедушкин, то есть ее отца, и, глядя на фото, я понимала, что и подбородок у меня некрасивый. Слишком выдающийся для девочки, а вовсе не волевой, как говорила мама. Мне достались маленькие глазки, широкий лоб и здоровенный подбородок. Интересно, что мне досталось от отца в таком случае? Возможно, характер. Мы с мамой были слишком разными. Я бы даже сказала, чужими.

Фотографии моих предков меня только расстраивали. Я мечтала о том, чтобы мои бабушка и дедушка оказались другими. Красивыми, в нарядных, необычных одеждах. Чтобы бабушка позировала в шляпке с вуалью или смотрела в объектив так томно, что могла показаться роковой красавицей. А с фотографии на меня смотрела сидевшая на траве уставшая, мрачная женщина в халате. А рядом с ней сидел совершенно некрасивый мужчина в дурацкой майке. Мама же, когда смотрела на эти же фотографии, говорила, что ее родители были очень красивой парой. Кстати, свою маму я не считала привлекательной, хотя всем девочкам положено было говорить, что их мамы самые красивые. Мы и на открытках к Восьмому марта писали поздравление – «Самой красивой и самой любимой мамочке». Мою маму назвать красивой я не могла, как ни пыталась себя заставить. Даже когда она красила ресницы, губы и надевала парадное платье. Я уже научилась сравнивать ее с другими мамами. И каждый раз сравнение оказывалось не в пользу моей. Да та же Ленка, что уж говорить, была очень красивой девочкой. Очень похожей на маму. И в Светке проглядывалось обаяние и что-то особенное. Пухлые губы, голубые глаза. Ямочки на щеках. Тоже от мамы. А я была никакой.