Лишние дети - Маша Трауб

Я заплакала, не смогла сдержаться. Впервые в жизни Стасик ждал от меня советов, а не я от него. Я привыкла, что он знает ответы на все вопросы, а сейчас он ждал ответов от меня. Что я могла ему сказать? Откуда я могла знать, где и с кем ему будет лучше? Мне было обидно, что Стасика никто не понимает так, как я. Конечно, я не хотела, чтобы он исчезал из моей жизни.

– Никто не заставит тебя жить там, где ты не хочешь, – сказала я, – тебя заставить невозможно.

Стасик кивнул, будто я дала ему ценнейший совет. А у меня голова уже болела так, что скулы сводило. В виски кто-то вколачивал здоровенные гвозди. Я не успевала обо всем как следует подумать и решить, как себя вести. Нельзя, чтобы все сразу случалось. Сначала умерла тетя Катя, и я так и не поняла – винить себя в этом или нет. Вернулась Зинаида Петровна, чего я никак не ожидала. Успокаивало только одно – у воспитательницы не было живота, когда она вдруг исчезла. А я прекрасно знала, как выглядят беременные. Может, она выдумала про умершего в животе ребенка? А может, тетя Света права – для Зинаиды Петровны лучше, что ребенок не захотел появляться на свет? Теперь еще и Стасик объявил, что уходит, мой единственный друг, пусть странный, ненормальный, не такой, как все. Но самый лучший друг на свете. Самый умный и добрый из всех, кого я знала. Несчастный и одинокий при наличии многочисленных родственников.

Но еще больше меня потрясло то, что Стасик, как и я, как и Юлька, как и все дети, соглашались быть неживыми, что ли… Взрослые могли нас, как игрушку, забрать, пересадить на другое место, забыть в садике, вспомнить и снова в нас играть, отдать, вернуть, лечить или не лечить. Мы не имели права на самостоятельные чувства, желания и решения. Потому что мы были детьми и взрослые решали, что для нас лучше. Но откуда они знали? С чего моя мама решила, что, если я сама стану возвращаться домой из садика, мне это пойдет на пользу? Почему мама Стасика убедила себя в том, что ее старшему сыну необходимо переехать к родному отцу? Как она могла заставить ребенка выбирать между папой и мамой? Я плакала и никак не могла успокоиться. Стасик молчал и смотрел в одну точку.

– Когда тебя забирают? – спросила я.

– Не знаю. Мама сказала, скоро. Как только папа договорится с другим садиком, – ответил он.

– Может, не получится? Ты же сам знаешь, так бывает. Когда что-то планируется и не получается. Как в нашей группе. Не знаешь, что случится завтра. Вот Зинаида Петровна вернулась, хотя не собиралась. У взрослых планы часто меняются.

– Кто вернулся? – Стасик наконец отвлекся от собственных мыслей.

– Зинаида Петровна, ты что, не заметил? – удивилась я, держась за голову. Я пыталась сжать руками виски, чтобы избавиться от гвоздей, но боль только усиливалась.

– Не заметил. Почему она вернулась?

– Это я у тебя хотела спросить, умник! Ты уйдешь, а я тут останусь! Мне-то что делать? – закричала я, не сдержавшись. Если бы не моя разрывающаяся от боли голова, я бы не сорвалась на Стасика. Он смотрел на меня, не зная, как реагировать. – Хочешь совет? Ты должен здесь остаться! Ты не можешь уйти! Иначе ты такой же, как все! Если хочешь уйти, уходи! Если тебе никто не нужен, если тебе на меня наплевать, то и ты мне не нужен!

Я убежала, потому что задыхалась от горя и слез. Стасик опять уставился в одну точку. Несколько следующих дней мы с ним не разговаривали. Я каждый день заходила в группу и ждала, что появится Стасик. Я всегда приходила раньше всех, а мой друг – позже. Шла в группу и старалась найти себе занятие – поливала цветы, поправляла стулья, но, если кто-то входил, сразу поворачивалась. Стасик? Но когда он появлялся в группе, я не бежала ему навстречу, не просила поговорить со мной, а делала вид, что очень занята. Стасик казался таким же, как обычно. Как и Зинаида Петровна. Я не понимала, как они могут себя так вести? Будто ничего не случилось? Разве это правильно?

Я решила, что ни за что не подойду первой мириться. Но мне и не пришлось. Однажды Стасик в сад не пришел. И на следующий день тоже. И через два дня его не было. Я места себе не находила. Даже Зинаида Петровна заметила, что я стала «странная какая-то». Конечно, странная. Меня лишили единственного человека, которого я считала лучшим другом и находила в нем точку опоры, стабильности и хлипкого психического равновесия. Мама могла прийти за мной или не прийти. Тетя Света могла заболеть. Зинаида Петровна сначала ушла, потом вернулась. Тетя Катя вообще умерла. А Стасик был всегда. И каждый день делал то, что успокаивало не только его, но и меня. Подсчитывал, сколько человек в группе. Знал, сколько листов цветной бумаги осталось у меня в пачке. Всегда тщательно прикрывал дверцу не только своего шкафчика, но и моего – моя дверца была сломана, и ее требовалось прижать посильнее. К Стасику я могла подойти в любой момент и поговорить о том, что меня волнует. Или не говорить, а просто молча посидеть рядом. Мне нравилось сидеть с ним, когда нам разрешали просто порисовать. Стасик всегда рисовал крошечные фигурки – рыцарей, солдатиков, танки, пушки. Усеивал мелкими фигурками целый лист. У рисунков никогда не бывало сюжета, но он так тщательно прорисовывал каждый шлем или ружье, что я не могла оторвать глаз от его работы. У каждого бойца-человечка было свое настроение и выражение лица – одни хмурились, другие улыбались. Я следила за тем, чтобы друга ничего не раздражало, например, если кто-то случайно брал краску из его коробки или залезал в нее кисточкой, испачканной другим цветом, Стасик отказывался от этой краски наотрез. Именно от него я узнала, что значит присказка «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Стасик раскладывал карандаши именно в этом порядке – красный, оранжевый, желтый и так далее.

Мне его не хватало, как и его ритуалов. Я пыталась прибиться к Светке, но с ней было нестерпимо скучно. Она меня не понимала так, как Стасик – с полуслова. Я успокаивала себя тем, что картинка волка, висевшая на шкафчике моего друга, не исчезла. Когда из нашей группы уходил ребенок, со шкафчика снимали картинку и наклеивали новую. Так было и с Митей Милославским, и с Надей Кузнецовой. С их шкафчиков наклейки исчезли, и я понимала, что они к нам больше не вернутся. А на шкафчике Стасика волк оставался – я проверяла три раза в день. Утром, в обед и вечером, когда собиралась идти домой. И от этого мне становилось еще хуже. Лучше бы уж наклейку сняли, и я бы успокоилась. Начала бы жить с мыслью, что друга я больше не увижу. А так я страдала от неизвестности. Тогда я поняла, что такое настоящий страх. Нет, вовсе не боязнь темноты или высоты, а неизвестность. Когда не знаешь, что случилось, и мучаешься догадками. Когда не знаешь, как быть дальше, как жить, выживать, с кем дружить. Когда человек пропал, а ты его ждешь. Каждый день, каждую минуту. Это выматывает, как ни одна боль. И расстраивает больше, чем беда. Неизвестность – самый сильный из всех страхов. А еще одиночество. Ощущение, что остался совсем один со своими мыслями, чувствами, опасениями, догадками. Одиночество – это не когда рядом никого нет. Это когда тебе не с кем поговорить. Когда человек, которого ты считал близким, вдруг исчез. И тебе нужно учиться выживать без него. А ты не умеешь.

Поскольку я была занята собственными мыслями, то не заметила главного события в группе. Как тогда, когда тетя Катя умерла, а я без конца бегала в раздевалку и переживала за подарки. Так получилось и сейчас. Я пересчитывала за Стасика количество детей в группе, расставляла карандаши в подставках, как он любил, сидела на его месте и даже пыталась рисовать, как он. Но у меня, естественно, не получалось. Я пыталась убедить себя в том, что могу справиться и без Стасика, если стану делать все, как он, занимая себя тем, чем он занимал себя. Я даже научилась быстро складывать и вычитать до двадцати в уме. Стасику не нравилось, когда кто-то долго считал. Как ни странно, цифры стали меня успокаивать. И когда Зинаида Петровна заплетала мне косу, я считала, чтобы отвлечься и не чувствовать, как половина волос остается на расческе. Два, четыре, шесть, восемь… Три, шесть, девять, двенадцать… И в обратную сторону. Вот тогда воспитательница и сказала, что я стала странной. А я просто не хотела плакать. Знала, что нельзя. Никому я не смогла бы объяснить причину слез. Все ведь было хорошо. Я бегала на кухню, помогала Нине и тете Свете. Могла уйти в сторожку к тете Розе и играть с Филей – Зинаида Петровна меня не останавливала.