Секрет долголетия - Григорий Исаакович Полянкер

Шмая так привык к новому месту и к здешним людям, будто прожил здесь целую вечность.

Он часто вспоминает первые дни своей жизни в колонии. Долго пришлось ему тогда успокаивать вдову Корсунского, уговаривать ее, убеждать, что слезами горю не поможешь, что ее святой долг — вырастить сыновей достойными памяти отца людьми.

Он помог ей привести в порядок дом и сарай, которые без хозяина совсем покосились, выкопал картофель, привез из лесу дров на зиму, кое-как на свои гроши приодел разутых и раздетых детей.

Уж как над ним тогда смеялся Хацкель! «Нашли себе дурака, — говорил он, — вот и ездят на нем верхом… Сам ходишь оборванный, кормишься бог знает чем и все им отдаешь!»

Но Шмая и слушать его не хотел. Он от души радовался, если мог чем-нибудь помочь людям в беде.

День и ночь Шмая тяжело работал в богатом хозяйстве Авром-Эзры и перебивался с хлеба на квас, но последним куском делился с семьей погибшего друга. Чем только мог, помогал колонисткам-солдаткам, чинил их ветхие хатенки, до хрипоты ругался с хозяином, когда тот какую-нибудь из них обижал.

С особой нежностью относился он к вдове Корсунского. А в последнее время испытывал в ее присутствии сильное волнение. Его влекло к этой милой, доброй женщине. Хотелось крепко обнять ее, прижать к своей груди, расцеловать… Но разве мог он себе позволить даже думать об этом? Рана ее еще не зажила, образ мужа, вероятно, все еще стоит перед ее глазами. Да она, Рейзл, возмутилась бы до глубины души, если б он заикнулся о чем-нибудь таком…

Не раз он возвращался от нее домой взвинченный до предела. Но он, как умел, крепился, старался уговорить себя, что совсем ее не любит, а просто уважает как человека, жалеет как вдову своего фронтового друга. Иной раз ему хотелось даже бросить свое новое гнездо и уехать куда глаза глядят. Все труднее становилось скрывать от нее свои чувства.

А тут еще Хацкель, эта подлая душа, не дает ей покоя, все время пристает, чтобы она выходила за него замуж! Он знает, рыжий черт — ведь Рейзл этого вовсе не скрывает, — что она его терпеть не может. Она уж и выгоняла его из дому, а он продолжает обивать ее пороги.

Однажды, когда Шмая допоздна засиделся в милом его сердцу доме — ребята в соседней комнатушке крепко спали, печь жарко топилась, и раскрасневшаяся Рейзл была необычайно мила, — она посмотрела на него своими влажными черными глазами и вдруг прильнула к нему всем своим сильным телом, обвила руками его шею и нежно поцеловала. Это было такой неожиданностью, что он сперва даже растерялся, хоть все же не смог устоять от соблазна и крепко прижал ее к себе. Но увидев в ее глазах слезы, готов был сквозь землю провалиться.

Оба они почувствовали чрезвычайную неловкость и просто не могли больше оставаться в комнате. Не сговариваясь, они поднялись, вышли в садик, сели на скамейку и еще долго не могли смотреть друг другу в глаза, не знали, о чем говорить…

Вся колония уже крепко спала. Ни в одном окошке не видно было огонька. Все замерло. Только два трепещущих сердца колотились так, будто хотели выскочить из груди. И наш разбойник, пожалуй впервые в жизни потеряв дар речи, молчал…

С той ночи все и пошло. Шмае стало ясно, что он любит эту женщину и должен сказать ей все, должен во что бы то ни стало! Однако здесь он растерялся, не зная, какими словами выразить свои чувства.

После этой встречи с Шмаей Рейзл строго-настрого предупредила балагулу, чтоб тот не смел показываться ей на глаза. Это окончательно взбесило Хацкеля. В нем вспыхнула неодолимая ревность, зависть… Он не мог простить приятелю, что Рейзл любит не его, а Шмаю, что Шмая покорил ее сердце. И он решил отомстить, жестоко отомстить за свой позор.

Теперь, как только Шмая-разбойник позже, чем обычно, возвращался в домик, который они вместе кое-как сколотили, балагула начинал донимать его:

— Ну, разбойник, как там твоя милашка? Верно, угощала тебя вкусными пирогами? И что ж, не могла тебя оставить у себя ночевать? В такую стужу ты приплелся домой?.. А она ведь горячая баба, согрела бы лучше печки… Эх ты, хлопаешь ушами… Будь я на твоем месте, я б уж не зевал!.. Уступил бы ты ее мне, а, Шмая? Ну, уступи!..

Шмая с трудом сдерживался и быстро укладывался спать, накрываясь с головой шинелью. А Хацкель не переставая продолжал говорить о Рейзл черт знает что.

Видя, что и это не может вывести разбойника из себя, Хацкель стал обвинять приятеля, что тот стал на его пути, губит его жизнь.

Стоило Шмае-разбойнику зайти во двор к Рейзл, принести ведро воды, наколоть дров, как Хацкель начинал кипеть.

Балагула уже не скрывал своей вражды к человеку, который столько добра ему сделал. А еще больше возненавидел он ту, за которой еще недавно ходил, как тень, и к которой и сейчас бы бросился со всех ног, если б она хоть пальцем поманила его.

Так и жили прежние приятели под одной крышей, жили, как чужие…

Хацкель, будто всем назло, зачастил к Авром-Эзре, с которым почему-то подружился в последнее время. И не только к старому скупому дельцу заходил балагула, но и к его засидевшейся в девках дочери, рябой рыжей Блюме, которую старик никак не мог выдать замуж, хоть и давал за ней большое приданое… Вскоре он начал разъезжать с Авром-Эзрой по ярмаркам, закупать там лошадей и коров, а затем стал компаньоном этого злодея в ермолке, безбожно обиравшего колонистов-бедняков.

В тот день Шмая, как и сегодня, сидел на мшистой скале над Ингульцом. Ведерко было уже полно рыбы. Он собирался уже домой, как вдруг услышал, что кто-то сюда бежит. Присмотрелся и увидел Рейзл. В глазах ее был невыразимый испуг. Она не могла и слова произнести.

— Что случилось, дорогая?

— Ой, беда! Бегите скорее домой… Пришел Хацкель с целой бандой… Все пьяны, как свиньи, еле на ногах держатся. Разваливают ваш дом, даже камни вывозят…

Шмая неторопливо поднялся с места, собрал удочки.

— Не может быть, — стал он ее успокаивать, — не может быть, Рейзл. Тебе показалось. Зачем ему это? Меня он от зависти задушил бы, это я знаю. Но причем тут наш дом? Чем стены провинились перед ним, перед балагулой?..

— Ой, ничего не знаю… Ничего не понимаю, — задыхаясь, повторяла она. — Говорю же, пришел Хацкель