Секрет долголетия - Григорий Исаакович Полянкер

— Ишь, какие хитрые, чего захотели! Расскажи им… Ну, к Перекопу едем…

— А зачем к Перекопу?

— За песнями… Поняли? За песнями! А теперь гайда домой!

Некоторые из менее смелых соскользнули с деревьев, отошли в сторону; те, что посмелее, остались на своих местах, а кое-кто из них даже подкрался к Овруцкому и стал ощупывать нагайку, пистолет, просить, чтоб дал им выстрелить из него хоть разок.

— Марш отсюда! Нашли себе игрушку! Это такая игрушка, что может вас сразу курносыми сделать! — с напускной суровостью сказал тот и неожиданно улыбнулся. — Я вам лучше на скрипочке сыграю…

— Сыграйте!..

Он вырвал из конской гривы волосок, взял один конец в зубы, второй — в руку и подергал пальцем натянутую струну. Ребята весело рассмеялись. Им эта музыка очень понравилась, а еще больше — то, что такой взрослый человек с ними запросто разговаривает, смеется, шутит.

— Дядя Овруцкий, поиграйте еще немножко на вашей скрипочке…

— Э нет, ребятки, больше нельзя. А то вырву у лошади всю ее чуприну, какой же я буду иметь вид на плешивой кобыле?..

А люди тем временем собирались на площади. Народу пришло много, пора было начинать сход. Но Овруцкий, окинув внимательным взглядом собравшихся, спросил:

— А где же ваш пуриц, то бишь пан? Этот, как его, Авром-Эзра?..

Долговязый Азриель, старший и единственный милиционер колонии, подъехал к нему и заговорил, словно оправдываясь:

— Я уже два раза ездил к этому черту, товарищ Овруцкий. И по-хорошему и по-плохому объяснял — не идет, собака!

Овруцкий даже переменился в лице:

— Так что же, он ждет, чтобы его сюда с музыкой привели?

Азриель, неуклюже сидевший на низенькой лошадке, так что ноги его чуть не касались земли, понурил голову:

— Холера его батьку знает, что он себе думает, кровопийца… Не идет — и все. Говорит, что еще не завтракал, а не поевши, мол, не пляшут. Не горит, говорит, потерпит твой Овруцкий. Не горит…

— Поезжай скоренько, Азриель, и скажи ему, что именно горит! — вспылил председатель. — Скажи, что если он немедленно не явится сюда, на сход, то я сам за ним приеду. Тогда плохо ему будет, этой свинье. И зятька его сюда притащи! Как его там зовут?

— Хацкель…

— Хацкель? Ах, этот рыжий жулик? Ну, одним словом, пусть быстрее пошевеливаются. А не то сами расшевелим их!

— Ну что ж, — уныло промямлил Азриель, — мне не трудно еще раз заскочить к ним. Но я уж им говорил, старику и зятю, а они смеются…

— Как это смеются? Что же ты им такого сказал?

— Ничего будто… Ну, я сказал Авром-Эзре и его зятьку, что их вызывает на сход Овруцкий…

— Вот это ты нехорошо сказал: «Овруцкий»! Овруцкий еще недавно у Авром-Эзры коров пас… Овруцкий этому пурицу, что прошлогодний снег…

— А что ж я должен ему теперь сказать?

— Скажи, что не Овруцкий, его бывший пастух, зовет, а Советская власть, народ!..

— Говорил, что власть зовет…

— Ну, а он что?

— А он говорит: «Плевать мне на вашу власть…» Ему наша власть, говорит, не указ…

— А ты ему что на это?

— Что ж я ему скажу? Его не переговоришь. Сыплет, собака, как из дырявого мешка. Слова сказать не дает…

— А ты?

— А я? Показал я ему дулю и пригрозил, что Советская власть за все его поступки по головке не погладит…

— И больше ничего?

— Больше ничего… А он мне сказал, что, если я к нему еще раз приеду и буду его тревожить, он меня оглоблей по черепу огреет…

— Да-а, милиция… Что и говорить, сильна!.. — после долгой паузы, покачав головой, проговорил Овруцкий. Потом вынул пистолет и протянул его Азриелю, сказав при этом:

— На, возьми эту игрушку. Пугни его. Если будет артачиться, пощекочи его — сразу подобреет. Только, гляди, не стреляй… Убьешь собаку — мороки не оберешься…

Парень сразу повеселел, взял револьвер и уехал.

Через несколько минут два выстрела, один за другим, нарушили тишину.

— С ума он спятил! Вот черт!.. — воскликнул взволнованный Овруцкий.

Все с испугом смотрели туда, где за высоким забором стоял дом богача, и вскоре увидели удивительную картину. Авром-Эзра шагал по направлению к ним в одном белье, накинув на плечи длинный кожух. На стриженой голове его еле держалась черная ермолка. Большие серые чуть навыкате глаза горели злобой, усы дергались, лицо было багровым. Подойдя к толпе, он крикнул:

— Что это делается? Где ж это видано такое свинство? Стреляет, проклятый! Он меня насмерть перепугал, этот Азриель, холера бы его забрала!.. Милиция наша… Провались…

— Зачем же проклинать человека, у которого есть жена и дети? — воскликнула какая-то старуха.

— Господин Цейтлин! — сурово сказал Овруцкий, забирая у милиционера пистолет и засовывая его за ремень. — Разве вы не знаете, что, если власть зовет, надо немедленно, сразу же явиться?!

— Уж я теперь и сам не знаю, кто у нас тут власть! Всякая шушера, босячня. Махно ко мне приезжал, так сидел мирно, обедал, выпил и все… А эти… Короче говоря, начальник, что тебе от меня надо?

— А зятек ваш, Хацкель, где? Испарился? Может быть, за ним отдельно посылать прикажете? Новый пуриц в колонии объявился! — сердито сказал Овруцкий. — Порядка не знает!..

— Зять мой прихворнул… — не сразу ответил Авром Эзра Цейтлин, и его глаза тревожно забегали. — Говорите, что вам от меня надо… Я ему передам ваши мудрые слова…

Овруцкий даже не взглянул на него и, обернувшись к собравшимся, сказал:

— Ну, в общем, граждане и товарищи, начнем митинг. То есть сход…

Он взобрался на воз, снял кубанку, обвел взволнованным взглядом толпу и заговорил:

— Так вот что, граждане и гражданки, товарищи колонисты. О чем тут долго толковать? Мировая революция не стоит на месте… Власть наша Советская все крепче становится на ноги, и мировому капиталу и контре скоро придет конец… Сколько мы уже этой проклятой контры разгромили и отправили ко всем чертям! А она, эта сволочь, как пиявка, на теле рабочего и крестьянина сидит и хочет сосать рабочую и крестьянскую кровь… Недалеко отсюда, под Каховкой, засел черный барон Врангель. А черный он потому, что крови много насосался, гадина проклятая! Так надо, чтобы он скорее издох… Правильно я говорю?

— Правильно! Давай, давай дальше, Овруцкий!..

— Там, у Каховки, нас ждут не дождутся наши братья-красноармейцы. Кто из вас, граждане и товарищи, был на фронте, тот, конечно, знает, что без хлеба и мяса, без фуража война — не война, солдат — не солдат, лошадь — не лошадь… Так вот, сошлись наши колонисты и решили,