Шукшин - Алексей Варламов

Недавно опубликованные письма Шукшина к Виктории Софроновой дополняют и уточняют этот рассказ. Летом 1964 года Василий Макарович писал ей из Судака, где находился на съемках фильма «Какое оно, море?»: «Вика, ради Христа, послушай меня. Послушай, родная. Это ведь не так просто — что ты задумала. Я понимаю, что иначе — тоже не просто, труднее, но… И не знаю, что говорить. Но знаю, что из того положения, о котором я прошу, есть выход, куда более простой и человечный. Не торопись во всяком случае. Соберись с духом».

Ответных писем мы не знаем, но можно с большой долей вероятности предположить, что речь шла о сомнениях женщины в связи с наступившей беременностью — как ей поступить: оставить ребенка или нет? Шукшин страстно хотел стать отцом, однако Виктория Анатольевна взяла измучившую Василия Макаровича паузу, потом все же ответила утвердительно. И вот он счастливо пишет ей:

«Родной ты мой, пушистый дружочек! Ты все перепутала: опоздать можно на свидание, а ты опаздываешь с письмом. Я уже черт знает что передумал. И какую ты же мне подарила радость, наконец, прислав письмо.

Ви-ка!!! Люба моя родная!.. Что я тебе могу сказать? Назвать храброй — мало и скучно. Отчаянной — боюсь, ибо понимаю, что отчаяние — не доблесть, и в любую минуту отчаяние перейдет в поступок совсем малодушный. И все-таки что же я скажу-то?! Спасибо, любимая моя, я помню, как мне легко с тобой, как хорошо и интересно. Только “не буди меня уж на рассвете” и не рассказывай, что Калинин — “ужасть” какой интересный писатель. Не обижайся, но правда, интересных писателей сегодня нет. Правда, ты хорошая. Я… хм… Милая, у меня такой “девятый вал” нежности. А нежности я всегда стыдился. Ну, расскажи мне что-нибудь сама, я люблю ВАС, мой милый, милый дружок. Господи, я никогда столько сразу “разных” слов не говорил. Мне как-то гордо сейчас и радостно. Не отними у меня этого; я все об этом. Пожалуйста… родная, уютная, колеблющаяся…

ПРОЖИВЕМ!

Напиши мне. А ты — скупая на ласку, и много думаешь о том, что скажет… Почему: “Могу и поцеловать”? А я — целую — Василий.

…А картину смотри только мою!!!

А с письмом больше — не опаздывай! Мне — больно».

Это была реакция Шукшина на известие о том, что Виктория Анатольевна решила сохранить ребенка. Письма Шукшина однозначно свидетельствуют: эту женщину он очень любил, был с нею нежен и заботлив — вопреки встречающимся порою домыслам, что якобы это была случайная связь, случайно кончившаяся беременностью. И уж тем более нелепыми и бесчестными выглядят утверждения, будто ребенок был не от Шукшина. Нет, от Шукшина, и Викторию Анатольевну Василий Макарович любил, уважал, а почему не сложилась их семейная жизнь — вопрос это тонкий, непростой. Можно предположить, что помимо моментов личных, обсуждению не подлежащих, свою роль, пусть не самую важную, но для понимания Шукшина весьма существенную, могло сыграть то, что сухо называется социальным неравенством.

Они оказались представителями слишком разных страт советского общества, и когда оба были представлены семьям друг друга (она — его матери и сестре в Сростках, а он — убежденному партийцу и государственнику Софронову в Москве), эта разница проявилась особенно ощутимо.

Поначалу Марии Сергеевне, судя по всему, Виктория Анатольевна пришлась не по нраву, точно так же как не понравилась ей до этого Лидия Александрова. Возможно, она подсознательно еще надеялась на то, что сын образумится и вернется к Шумской либо заберет ее в Москву, где у него уже была своя, купленная в мае 1964 года кооперативная квартира, может быть, что-то еще, но даже очень деликатные воспоминания Виктории Анатольевны о ее пребывании в Сростках поздним летом или ранней осенью 1964 года (когда она уже была беременна) показывают, как нелегко ей в этом доме и в этой семье пришлось.

«В какой-то момент мне показалось, будет лучше, если я тихонько уйду. В моем положении предлог был куда как хорош. Я выбралась в другую комнату и прилегла. Через какое-то время, так же тихонько, думая, что я сплю, в комнату пробрался Вася:

— Ты не спишь? Я думал, задремала… Ты что, из-за пальца ушла?

— Какого пальца?

— Ну, у мамы, когда суп раздавала, палец в тарелку попал.

— Да ты что, Вась, устала просто немного. Какой палец? Я и не заметила вовсе.

Это была правда. Я не видела этого “пальца”. Он же увидел, заметил, матери, разумеется, не сказал ни слова, ни тогда, ни позже.

— А, ну, отдыхай… — Вася поцеловал меня и вернулся к гостям.

Только мы сели в самолет, который должен был приземлиться в Москве, Вася весь внутренне подобрался, сосредоточился, ушел в себя. В самолете мы почти не говорили. Мрачные мысли не отпускали его до конца полета. Так Василий Макарович Шукшин перелетал из одного мира в другой.

Когда мы вернулись из Сросток, я начала получать письма от Марии Сергеевны и Наташи. К сожалению, не я первая отправила письмо. За то себя корю. Одно могу сказать с чистой совестью, ни одно их письмо не осталось без ответа и ни одна просьба не осталась невыполненной…»

И действительно, впоследствии отношения Марии Сергеевны и Натальи Макаровны с Викторией Анатольевной сделались очень добрыми, они навещали ее в Москве, обменивались письмами, посылками, подарками, и Шукшина это очень радовало. Он писал матери про оставленную им женщину и свою официально удочеренную в 1972 году Катю: «…они люди хорошие, а тебе до наших дел нет никакого касательства, а до внучки есть». Но как знать, возможно, все это было немножко поздно…

Что же касается встречи двух писателей, Софронова и Шукшина, то здесь конфликт был более глубокий. В личную жизнь взрослой, уже побывавшей к тому времени замужем дочери Софронов лезть не собирался. Но обойти жизнь общественную, не обозначить свои точки противостояния Василий Макарович и Анатолий Владимирович не могли, и это вещь принципиальная, многое в характере и судьбе Шукшина объясняющая.

Виктория Софронова была абсолютно права, когда проводила в своих мемуарах «Неизвестное об известном» грань между «государственниками» и «деревенщиками». И особенно жестко эта грань обозначилась в противостоянии с самым резким из них. Недолгий разговор Шукшина и Софронова на нейтральной, хотя идеологически и сильно окрашенной территории — в редакции «Огонька» — был не просто неловкой беседой двух мужчин, один из которых был отцом взрослой дочери, а другой то ли собирающимся, то ли нет жениться на ней «хахалем», от которого дочь забеременела («Встреча в “Огоньке” была напряженной и недолгой. Вася все больше молчал. Отец тоже говорил немного. Я пыталась как-то растопить лед, не могу сказать, что мне это удалось. Помню фразу отца: “Ну что ж, если вы решили строить семью, счастья вам”») — это была в символическом смысле встреча народа и государства, мужика и высокого советского начальника, и у каждого была своя правда.

Нет сомнения, что политические взгляды Шукшина к тому времени сформировались очень четко. Все, что происходило в России и с Россией в XX веке, было для него, говоря словами Пришвина, войной между мужиками и большевиками, в которой Шукшин был однозначно на стороне мужиков, относясь к государству, и не только советскому, но и дореволюционному, как к силе ему и его сословию враждебной. Софронов же, сын начальника харьковской полиции[28], удачливый советский функционер, автор лирических стихов, в том числе ставших популярными песнями («Шумел сурово брянский лес», «Расцвела сирень» и др.), неплохой драматург комедийного жанра и, по свидетельству литературного критика Сергея Боровикова, автор термина «безродные космополиты», генетически являл собою другую ветвь. Это было историческое противостояние, поднимавшееся гораздо выше идеологических перебранок между тогдашними «Новым миром» и «Октябрем». Это было противоречие русское, глубинное, трагическое, пусть даже об этом, тотальном, разводящем их в разные стороны противоречии они и не сказали ни слова. Но в иных случаях молчание значит больше разговора, а подтекст важнее текста.