Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

убрать, предположим, этого Савелычева, ты должен пойти на компромисс, избрать такую линию поведения, чтобы он минимум вреда принес тебе. К этому бывает трудно прийти, трудно смириться с этим… но человек просто не свободен от всех этих правил…

— О, то-то и оно! — с надсадностью в голосе сказал Хватков. — А я хочу, хочу быть свободным, ничего не могу поделать со своим желанием!

Евлампьев коротко взглянул на него и снова покачал головой.

— Человек, Григорий, не бывает свободным. И не должен быть свободным. В том именно вот плане, в котором ты говоришь. Что это, собственно, такое — свобода? Вот та, о которой ты, видимо, говоришь и о которой чаще всего говорят‚,полная свобода личности? Свобода что делать? Вот тому же Савелычеву твоему, скажем. Да и тебе. И мне. Всем. Представил? Человек, Григорий, к сожалению, не так уж совершенен, ему и зависть свойственна, и корысть, и тщеславие… да бог знает что еще. Были уже у нас освобожденные люди — батько Махно, известно же, что такое…

— Осознанная, в общем, необходимость — вот что такое свобода, так?

— Да-да, Григорий. Да, — Евлампьев поднял на него глаза: Хватков сидел с зажатой в ладони рюмкой, и во взгляде, каким он смотрел на Евлампьева, была усмешка. — Это гениальная формула. Когда я был молод, она мне тоже казалась странной. Софистикой. Потом понял. Это формула, и, как, всякую формулу, чтобы ее понять, просто-напросто ее нужно раскрыть.

— Ну-ну, — как минуту назад сам Евлампьев, поторопил его Хватков.

Евлампьев взял со стола вилку с ножом и принялся водить ими друг по другу.

— Я лично понимаю эту формулу так: свобода как нечто безграничное, по принципу: как хочу, так и живу, не существует. Человек ограничен уже своей природой, в конце концов. Захочет полететь как птица, скажем, — и не сможет. Но ладно, это уже другой разговор. А вот в пределах своих физических возможностей. Оп ведь живет в обществе. С людьми. Взаимодействуст с ними. У него желания, у него воля, и у них желания, у них воля. Бегут двое за трамваем, хотят сесть на ходу. Обоим хочется первым. А кто-то должен уступить. Понимаешь? Свобода, я бы сказал, рождается идеей. Целью. Я поставил себе целью заскочить вторым, пропустив того, и вот я уже свободен от своего животного инстинкта — вскочить первым. могу бежать за трамваем сколько угодно долго, пока не заскочит тот.

— Если трамвай не уедет, — вставила Маша.

— Ну да.— коротко согласился Евлампьев. Вилка с ножом у него в руках издавалн скребущий металлический звук. — И во всей человеческой жизни так. Есть у меня цель, идея жизни — и мне важна уже только она, только ее решение, а что вне пути к ней — я от того свободен. А значит, и вообще свободен. Потому что жизненная моя идея, цель — это ведь и есть тот самый смысл жизни. А то, что является смыслом жизни, не может быть бременем. Вот если нет идеи — тогда рабство. Ото всего я зависим. От всех случайностей, от всех жизненных мелочей. Я бы еще так сформулировал: свобода — это такое состояние человека, когда он чувствует себя в гармонии с миром. А гармония рождается идеей.

Он умолк, что-то ему мучительно хотелось сказать еще — важное и необходимое, он держал, держал это в себе на конец — и вот упустил, утекло из него…

— Та-ак…— проговорил Хватков.

И ничего больше, и наступила та внезапная, неловкая, чем дальше, тем дольше длящаяся тишина, когда никто какое-то время не в силах переступить через нее.

— Ну! Тихий ангел пролетел,— сказала наконец, засмеявшись, Маша.

— Мятежный дух свободы, — сыронизировал Хватков и раскрыл ладонь с зажатой в ней рюмкой. — Я выпью, а? Емельян Аристархыч? Марь Сергеевна?

— Да пей, пей, — сказал Евлампьев. — Освобождайся. Нам за тобой не угнаться.

Хватков довольно хмыкнул и снова опрокинул в себя разом всю рюмку.

— А вот как же, Емельян Аристархыч, выдыхая воздух, беря вилку и подцепляя из банки на кусок хлеба шпротину, сказал он, — как же мне быть: нет у меня идеи. Что же мне делать? Рабом жить?

Евлампьев улыбнулся. Всегда так бывало. Всегда - Хватков, как стал появляться у них в доме, вытягивал его на подобные разговоры. И сам говорил, да, но больше того умел заставить говорить его…

— Да почему же непременно рабом? — сказал он, по-прежнему держа в руках нож с вилкой и водя, постукивая ими друг о друга. Человек сам по себе редко вообще вырабатывает какую-то жизненную идею. Ему ее предлагает обычно общество. Он как бы включается со своей жизнью в эту идею. Общегосударственную, общенациональную, общеклассовую… Поэтому свобода и бывает, я считаю, не личностная, а надличностная. Другое дело, что общественная идея может настолько далеко уйти от интересов отдельного человека, настолько не учитывать его возможностей, элементарных желаний, или же смысл ее будет настолько темен для него, что возникнут ножницы… И тогда хоть трижды будь общество раскрепощено, хоть позволяйся там все что угодно, хоть каждому золотом карманы набей и хлеб дай бесплатный, а общество это будет — рабов.

— Ой, ну ладно, — перебивая его, внезапно поднялась со своего места Маша. И зевнула.— Я, знаете, что-то не могу больше. Поздно уже. Отпускаете меня спать?

Она ушла в комнату расстилать постель, и Евлампьев с Хватковым остались вдвоем.

Хватков снова налил себе рюмку.

— Я лично раб, Емельян Аристархович, — сказал он. — Точно. Мне нравится там работать, где я сейчас, и это нехорошо, потому что в результате семья располовинена. Я бы с удовольствием остался там насовсем, черт с ней, с моей бабой, — но как же с парнем? Никак я все это не могу привести к общему знаменателю. Ножницы! Значит, по вашим рассуждениям, я раб.

Говорил он все это как бы с веселостью, помахнвая облокоченной о стол рукой, но в шершавистом его голосе была надсадность.

— Ладно, ты еще сам порассуждай. Может, что иное нарассуждаешь.— Евлампьев взял в руки свою рюмку н посмотрел ее на свет. — Давай за то, чтобы у тебя в этом деле были удачи. Согласен?

— С удовольствием.

Они чокнулись, Хватков выпил до дна, Евлампьев, как и в прошлый раз, только отхлебнул, и потом некоторое время сидели, ни о чем не говоря. Хватков