Гоголь. Мертвая душа - Петр Волконский

Других препятствий по пути наши герои не встретили и вскоре придержали поводья.

– Они все собрались в деревне, надеясь перехватить нас там, – рассуждал Гуро, покачиваясь на спине лошади. – В этом господин Верховский просчитался. Как и в том, что заграждения были установлены против экипажа, а не против всадников. Не поскачи мы верхом, нам бы крышка.

– Но ведь мы могли последовать моему совету и поехать через поля.

– Нет, – возразил Гуро. – Не могли. Дождь.

Гоголь недоверчиво уставился на него:

– Уж не хотите ли вы сказать, что Верховский управляет погодой?

– Это как раз просто, мой наивный друг. Спросите об этом любого сибирского шамана. Вызвать дождь любой дурак может, если потренируется как следует. А вот предвидеть последствия своих поступков способен не каждый. Вы играете в шахматы, Николай Васильевич?

– Немного, – ответил Гоголь. – В шашки лучше.

Гуро поморщился:

– Да что же это у вас все понемногу, голубчик? На лошади болтаетесь кое-как, шахматы с шашками путаете, стрелять вообще не умеете. Нельзя же так, милый мой. Умения нужно доводить до совершенства.

– Только те умения, которые важны, – сказал Гоголь. – Зачем мне шахматы?

– Главным образом для того, чтобы просчитывать разные варианты развития событий, – сказал Гуро. – Хотя бы на несколько ходов вперед.

– Больно много вы просчитываете, – сказал Гоголь с детской обидой. – Знали бы вы, что нас ждет в Чепрановке, так, небось, с отрядом бы поехали.

– Ни в коем случае.

– Это почему?

– Да как раз потому, что я смотрю вперед, – усмехнулся Гуро с чувством превосходства. – Как вы полагаете, Николай Васильевич, стал бы нас дожидаться господин Верховский, если бы узнал, что арестовывать его идет целое войско? Нет, конечно. Сбежал бы, а потом ищи ветра в поле. Имея же против себя только двух противников, то есть вас и меня, он рассчитывает на победу. И только благодаря этому заблуждению мы застанем хищника в его логове.

Когда крыша усадьбы проступила сквозь кроны деревьев, кони, как и накануне, заартачились и отказались идти дальше.

– Что ж, придется спешиваться, – решил Гуро.

Гоголь с неизъяснимым блаженством спрыгнул с лошадиного хребта и походил вокруг враскоряку, возвращая ногам прежнюю подвижность. Они привязали коней к корневищам кустов и, оглядываясь, двинулись к дому. По пути Гуро попросил рассказать, что помнит Гоголь о планировке двора. Арманьячный хмель выветрился из голов, и мокрая одежда причиняла все больше неудобств.

Желтый дом под серой черепичной крышей уставился на идущих всеми своими окнами. За оградой, увитой сухими виноградными лозами, было безлюдно. Некоторое время наших героев сопровождала трескучая сорока, прыгающая с ветки на ветку, а потом взмахнула крыльями и была такова.

Гуро и Гоголь вошли в распахнутые, поскрипывающие на ветру ворота. Гравий захрустел под их сапогами. Гоголь нес саквояж и трость товарища, чтобы тот имел возможность стрелять с любой руки. В голове было пусто. Если бы в этот момент Гоголя спросили, зачем он здесь и понимает ли он, что, возможно, идет на смерть, то он бы растерялся. Но никто его ни о чем не спрашивал, и он шел просто потому, что нужно было идти, не бросать же товарища!

Стекла в окнах заблестели, когда находившиеся внутри дома дружно, как по команде, распахнули рамы.

– В укрытие! – скомандовал Гуро.

Он крикнул еще что-то, но голос утонул в трескотне выстрелов. Стреляло не менее пяти человек. Гоголь с некоторым изумлением обнаружил, что уже не идет и не стоит, а сидит на корточках за срубом той самой бани, в которой его и поручика Багрицкого пытались уморить чадом. Как давно это было! И вместе с тем совсем недавно. И теперь Гоголя опять хотят убить. Да что же это такое! Дался он всем! Какая-то высшая сила хранит его, иначе он давно бы пал от рук врагов.

Пули врезались в бревна, как будто туда гвозди заколачивали. Гоголь увидел подле себя саквояж Гуро и вспомнил, что тому могут понадобиться заряды. Он высунулся из своего убежища и увидел картину, навсегда врезавшуюся ему в память. Гуро не убегал и не прятался. Он стоял посреди обширного двора, там, где его застиг ружейный огонь, и неспешно, методично садил пулю за пулей в окна. Из одного уже свисала поникшая косматая голова. Из другого выпало ружье и шлепнулось на траву. За третьим всплеснул руками незадачливый стрелок и пропал из виду, чтобы больше уже не появиться.

– Саквояж! – потребовал Гуро, не оборачиваясь. – Сами не высовывайтесь, просто бросьте его к моим ногам.

Придерживая локтем пистолетные стволы, он выстрелил в пятый или шестой раз. Выбежавший из двери мужик опрокинулся обратно, оставив снаружи только свои ноги в лаптях.

– Не на того напали, лапотники, – пробормотал Гуро презрительно, нащупывая свободной рукой открытый саквояж.

Гоголь его услышал, потому что находился рядом. Гордость за себя заполнила его душу, распирая грудную клетку.

– Второй пистолет заряжу я, – сказал он. – Я видел, как это делается.

– Что ж, попробуйте, – разрешил Гуро.

Сам он стоял на одном колене, орудуя шомполом и пороховым рожком с проворством фокусника. Засевшие в доме еще только начали высовываться из окон, проверяя, миновала ли опасность, когда Гуро пристроил пистолет на локтевой сгиб и влепил пулю в противника, целившегося в него. Других смельчаков не нашлось. Все они прятались за стенами, высовываясь лишь мельком.

– Справились, Николай Васильевич? – спросил Гуро, всматриваясь в окна. – Давайте сюда, – он протянул руку. – Сейчас я забегу в дом. Когда крикну, следуйте за мной. Если же нет, то попытайтесь спастись бегством.

– Зачем в дом? – выкрикнул Гоголь с отчаянием. – Неизвестно, сколько их там всего.

– Вы что, не слышите? Гремят телеги, и бьют копыта. Это подмога из деревни подоспела. На открытой местности нам не продержаться.

– Тогда не в дверь, там наверняка засада. Видите лестницу у стены? За ней комната, где оборонялся поручик. Того человека, который стрелял оттуда, вы застрелили.

– Помню, – коротко произнес Гуро.

Он обернулся. Гоголь –„ тоже. По дороге к усадьбе мчались телеги и верховые, а вдали были видны фигурки пеших. Насколько позволяла рассмотреть пелена дождя, в общей сложности их было никак не меньше сотни. Гоголь подумал, что это конец. На этот раз спасти их могло только