Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

же творится в тундре? Расскажите мне без утайки. Давайте подумаем вместе не о наградах чиновникам, а о помощи кочевникам...

Шидловский умел слушать, вызывая собеседника на откровенность искренней заинтересованностью, неподдельным состраданием. Журавский рассказал все, что видел и слышал в тундре не только в эту страшную зиму. Рассказал и о Тафтине с Кирилловым.

— Да-с... — покачал седой головой Шидловский. — Теперь понятна их поспешность с награждением: вас выставят по меньшей мере завистником, клеветником. Вот что, сударь мой, составьте-ка вы обстоятельную записку на имя министра внутренних дел Столыпина. Не о Тафтине, разумеется...

— Столыпину?! — удивился неожиданному предложению Андрей. — Снизойдет ли министр внутренних дел до нужд самоедов, ваше превосходительство?

— У меня нет над вами, Андрей Владимирович, превосходства, — извинительно улыбнулся Шидловский. — Даже по службе вы мне не подчинены, как и губернатору... Однако и Академия наук не в силах спасти кочевников. Столыпин же ведает и северными губерниями, где нет земств. В записке, поданной исследователем, обрисуйте природные богатства Печорского края и возможности их эксплуатации. Положение кочевников передайте через экономический ущерб от падежа оленей.

— Необходимо немедленно создать сеть ветеринарных станций, ваше... Александр Федорович! — не мог спокойно рассуждать Журавский.

— Сеть ветстанций не создать — предлагайте одну, это реальнее. Я обещаю заняться устройством хлебных магазинов для самоедов... — Шидловский, вспомнив что-то, обеспокоенно достал часы, открыл крышку, заторопился: — Вот оказия — припозднились... Пригласил я на ужин Степана Григорьевича Писахова[18] и Георгия Яковлевича Седова[19]. Не знакомы, Андрей Владимирович?

— Нет, не доводилось встречаться, — поспешно поднялся Журавский с жесткого маленького дивана, куда присели они с Шидловским, устав стоять у карты.

— Сейчас встретитесь: я вас приглашаю на скромный ужин. Собственно, ужин-то должен состояться через полчаса, но надо помочь хозяйке...

— Увольте, Александр Федорович...

— Никаких увольнений — это не попойка, а преддверие создания Общества изучения Русского Севера. Седов обещал передать приглашение начальнику Корпуса гидрографов Вилькицкому — они здесь по делам морских исследований.

— С Андреем Ипполитовичем несколько раз встречался в Петербурге, — повеселел Андрей, не очень-то склонный к быстрым знакомствам.

— Вот и хорошо. Пошли, я живу рядом... — Они разом сняли с вешалок пальто и пошли к выходу, поспешно одеваясь... — Да, о Петре Аркадьевиче Столыпине, — договаривал на ходу Шидловский, — жесток, суров... Коль ухватится за идею, то воплотит...

Глава 10

РОДНЫЕ ГНЕЗДОВЬЯ

Хороши мартовские утренние морозы в печорских краях. В воздухе, промороженном никольскими и крещенскими морозами, продутом жгучими февральскими хиусами, ни капельки влаги, ни одной пылинки, оттого небесный окоем под первыми лучами выглянувшего из-за Урала солнца раздвигается на сотни верст. С высоты печорского правобережья, с Попова холма за Усть-Цильмой, где расчистил Артемий Соловьев делянку под ячменные поля, левобережье открывается до самого Тимана: убегают по взгорьям золотистые сосновые боры, густо синеют ельники в суземьях, на десятки верст видны извивные, поросшие ивняками и ольшаниками речные долины Пижмы и Цильмы. И вся эта неохватная глазом картина подсвечена тонкой, едва уловимой синью снегов, впитавших таинственный свет луны и ранних лучей улыбчивого солнышка. Снег, приглаженный в долгую зиму всеми ветрами Ледовитого океана, спаянный полуденными весенними притайками и морозными утренниками, крепок до кузнечного звона под лосиными копытами, до веселого девичьего повизгивания под легкими человечьими шагами. В такое время — пожалуй, самое красивое и здоровое в печорских далях — шаги невольно срываются на невесомую побежку, и если на ногах у тебя обутки из оленьих камусов, а на плечах легкая охотничья парка, то нет тебе никакого удержу и несешься ты по тиманским взгорьям, по суземьям, не чуя устали и голода.

В такое вот мартовское утро, в самый канун благовещения, и вернулся Журавский в Усть-Цильму.

— Господи, господи, — вытирала невольно слезы располневшая, налитая молодой материнской красотой, Вера, — да ты ли это, Андрюша?! Исхудал-то! Почернел-то!..

— И я. И не я, Варакушка, — тихо ответил Андрей, целуя жену. — Дочь-то нашу как нарекла?

— Соней — в честь твоей матери, Андрей...

— Спасибо, спасибо, птаха ты моя печальная...

— Счас, счас, — суетилась Устина. — Рыбой потчевать стану...

Рыба — малосольная семга, наваристая нежная нельма, духмяный запеченный сиг — была главным богатством Печоры, породившим хвалебно-ласковую присказку: Печорушко — злато донышко. И не диво: заломная пудовая семга на благовещение, когда наконец-то ярмарка расцвечивала уездное село, стоила в Усть-Цильме коровы. А в осеннюю семужную путину почасту в одну сеть за одну сплавку запутывается до десятка — случается, и боле — рыбин. Такую сплавку кличут счастьем!

Однако счастья поровну не бывает: не у каждого печорца к весенней ярмарке найдешь в погребе бочку-мезенку с пудовыми семгами. Чаще на дне бочек плавает в кислом рассоле грязно-серая кашица из зельдей, как зовут печорцы корюшку, годных только на помачку в них ячменной ковриги. Но будь и так, а печорец в престольный праздник должен иметь на столе и семгу и семужные кулебяки. Должен! Иначе ты не печорец!

Вот потому-то на благовещение в уездной Усть-Цильме исстари наладилась бойкая торговля осенней семгой. Постепенно торговля приняла ярмарочный размах, утвердившись в точных числах: с 25 по 29 марта. То была самая поздняя зимняя ярмарка на всем Севере. И ярмарка, и Печорушко — злато донышко озолотили не многих своих сынов, а только низовского Николку Дитятева, ведущего род от опальных москвичей-никонианцев, да трех братьев Терентьевых с речки Ижмы: Якова, Григория и Василия Ивановичей. Все они заимели рыболовные снасти, построили емкие рыбохранилища, откупили торговые места в Гостиных дворах Архангельска и Москвы; правдой, а больше винным обманом, ежегодно скупали у сельских обществ рыболовные наделы и голые руки их владельцев.

Николка Дитятев — большеносый, плутоглазый, верткий — круто пошел в гору после женитьбы на богатой чердынке-староверке — женитьбы без родительского благословения, без церковного венчания, с расколом в добром роду. Прельстил верткий никонианец истинную аввакумку роскошным костюмом, наследными золотыми часами фирмы «Павел Буре» да приметным носом. Вскоре, как повел Николка самостоятельное дело, из костюма-тройки вытряхнули его архангельские ушкуйники, часы же в тот год он выбросил в Печору собственной рукой. И какие часы — единственные на всю Печору!

А дело было так. Приехал он в свою артель