Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

действующий организм страны, была одобрена, к радости ее составителя, единодушно. В тот счастливый для себя миг Андрей Журавский и отдаленно не мог подумать о том, какой мощный водоворот родит его «Записка».

— Что ж, други мои, будем заканчивать наше небывалое вече? — спросил Журавский зал.

— Андрей Володимирыч, — вскочила со скамьи статная, но уже пожилая печорянка, одетая по случаю небывалого собрания в яркие праздничные одежды, — че про нашо-то дело не баешь? Чей-то стороной-то обегаешь?

— Скажу, Агафья Васильевна, скажу, — успокоил ее Журавский.

— Обскажи им, божоной, обскажи, — как-то повелительно произнесла бабка Агаша, как звали ее соседки в «пригороде» Усть-Цильмы — Чукчине.

...История бабки Агаши занимала особую, довольно яркую, страницу в жизни Печорской станции. Все началось с объявления Журавским о сборе станцией старинных прялок, каталок, трепалок, расписных чулок, вязаных рукавичек для Исторического музея Академии наук.

Прослышав об этом, бабка Агаша собрала в мешок все, что было поновее из перечисленного, и принесла Андрею Владимировичу. К великому удивлению и огорчению бабки, Журавский признал «годным» из всего ее сокровища только старый растрескавшийся рубчатый валек для раскатки домотканого белья после стирки.

— Вот эта вещь, Агафья Васильевна, заслуживает внимания, остальное несите домой. Сколько вам за нее? — спросил Журавский.

— Буде тебе изгаляться! — зло сбрасывала в мешок новые вещи бабка. — Таких бросовых рубчей я тебе воз по поветям насбираю.

И ушла, громко хлопнув дверью. Но слово свое сдержала.

— Вот, — вывалила она на другой день под ноги Андрею Владимировичу ворох катков и вальков, — собрала у старух по чердакам да поветям.

Журавский, поняв свою грубую ошибку, вызвавшую бабкин гнев, усадил Агафью Васильевну за стол, попросил Устину Корниловну принести им чая и рассказал редкой гостье, что он хочет доказать этим «хламом».

— Агафья Васильевна, вот эти рисунки по окаемке валька рассказывают нам о многом. Сколько вальку лет? — неожиданно спросил он бабку.

— Да ить ишо бабка моя им белье катала. За сотню, поди.

— Вот и я так думаю. Теперь поглядите на новый современный рисунок на вальке, — достал он припасенный образец. — Есть разница в рисунке?

— Энтот поцветастее, с лаченой спинкой, а строгости в ем нету, — показала бабка на новый валек. — Энтот темен ликом, но басче.

— Правильно, Агафья Васильевна, — обрадовался Журавский. — Старый рисунок носит самоедский, многими веками стилизованный орнамент, а это уже «разрусаленный», сделанный на потребу пинежской ярмарке.

— Тамока он и куплен, сразу видно.

— Однако у вас глаз — что алмаз.

— А мне токо единова глянуть на роспись чулка али исподок, враз свяжу.

— Это уже много значит, — повеселел Журавский.

Чаепитие затянулось и в обоих вселило надежду, предвещая плодотворную работу. Агафья Васильевна стала собирать по Усть-Цильме старые «расписные» предметы чисто женской утвари. Но в них-то как раз и вкладывался весь «скус» к искусству. Бабка Агаша сразу уразумела, что от нее требуется, и через неделю коллекция разрослась до таких размеров, что ее можно было уже классифицировать.

— Вот теперь заглянем в историю рисунка. Вы русская?

— Нет, устьцилемка, — твердо ответила бабка Агаша. — В Усть-Цильме руськи-то токо приезжи.

— Постойте, вы же ни зырянских, ни самоедских фамилий не носите?

— Пошто мы их будем носить-то, прозвишша, коды не роднимся? — удивилась бабка.

— Прозвания — фамилии ваши, вот ваша, например, — Дуркина — новгородская. Стало быть, корень ваш великорусский.

— Так коли энто было?! Топеря мы устьцилемы, — не соглашалась бабка.

— Хорошо, устьцилемы, но не самоеды?

— Ишо че ляпнешь?

— А рисунок на старинных поделках, чулках, исподках, рукавичках, на шарфах, на поясах — самоедский, а не новгородский или, скажем, зырянский.

— Ну, — соглашалась бабка.

— Самоеды шерсть не прядут, чулки не вяжут, прялок и вальков не делают?

— Это и мальцу звестно.

— Так как же попал самоедский рисунок на русские, то есть, в вашем понятии, на усть-цилемские вещи?

— Так обочь же живем, как ему не попасть-ти?

— А сарафаны-то новгородские носите?

— Да нешто нам, как самодям, под маличей нагишом ходить?

— А малицы-то все-таки самоедские носите?

— Баски они и теплушши, вот и носим, — не сдавалась бабка.

Вскоре Агафья Васильевна поняла, что по возрасту и рисунку вещей можно узнать многое о слиянии культуры русских, самоедов и зырян, восстановить порванные злобой и невежеством недостающие звенья в истории Печорского края.

— Погодь, родимой, слетаю я на Пижму, тако нашкрабаю, ахнешь! — утешала бабка Агаша.

Две зимы «летала» Агафья Васильевна и собрала удивительную коллекцию старинных вещей, ставшую украшением музея имени Петра Первого в самой столице. По оценке петербургских ученых коллекция стоила восемьсот рублей, и великий князь Георгий Михайлович распорядился выслать бабке Агаше двести рублей да грамоту впридачу...

— Будем считать, что шестьсот рублей Агафья Васильевна подарила русскому народу, — рассказывал Журавский собравшимся, — но и двести рублей большие деньги, так, Агафья Васильевна?

— Нешто малы? — полувопросом подтвердила бабка Агаша. — Восемь коров в две зимы заробила, да ишо радости людям.

— Вот именно: радость людям, Агафья Васильевна, радость познания. Никифор Хозяинов собрал для Академии наук уникальную коллекцию древнейших костяных самоедских поделок, начиная от молотка, изготовленного из позвонка мамонта, до иголок. Выяснилось, что у северных народов между каменным и железным веками был промежуточный — костяной. Таким образом, проясняется история заселения Печорского края. Недавний Архангельский губернатор Энгельгардт, объявив самоедов пришельцами в Большеземельскую тундру, глубоко ошибся — их, скорее всего, надо считать коренными жителями этих земель, с которыми смешались самодийские племена, пришедшие с востока. Большеземельская тундра — родные гнездовья ненцев. По расселению, по способу ведения оленеводства, заимствованного позднее ижемцами, ненцев различают как тундровых и лесных. Однако наука проходит мимо интересного факта: современное проникновение капиталистических отношений в тундру породило колвинских оседлых самоедов, потерявших оленей. Поставленные на край гибели кочевники учатся у ижемцев оседлой жизни. Это ростки будущего быта на Печоре, рожденные в муках. В муках же перерождаемся и крепнем мы: что бы мы сделали с Артемием Степановичем и Никифором Еливферовичем без