Ваал - Роберт МакКаммон

— Откуда вы знаете?

Зарк фыркнул:

— В сорок градусов мороза моча замерзает сразу, как попадает на землю. В пятьдесят градусов она замерзает еще на лету. А попробуете помочиться в шестьдесят, хозяйство отвалится. — Он выпустил густое облако синеватого дыма и посмотрел, как оно, клубясь, поднимается к коническому потолку палатки.

— Вы ведь не чистокровный эскимос, — сказал Майкл, помолчав. — Что вы здесь делаете?

Зарк невозмутимо грел руки теплой трубкой, словно не слышал вопроса. По-видимому, он не собирался отвечать. Вирга уже хотел спросить его, как собаки переносят такие холода, когда Зарк сказал:

— Отчасти я эскимос. В достаточной мере, чтобы чувствовать лед в своей крови, в достаточной мере, чтобы знать, что моя родина здесь.

— Вы родились в Гренландии?

— Черт побери, я не датчанин. Я родился в Горьком. Мой отец был наполовину эскимос, наполовину русский. Мой дед был эскимос, и черт меня побери, если я помню, как его звали, но он был отличный охотник, великий вождь своего племени. Я ничего о нем не помню, но отец рассказывал, что дед пропал во льдах, когда с костяным гарпуном пошел добывать нарвала. У нас в Горьком была маленькая квартирка; отец работал сварщиком. Квартирка была такая крохотная, что высморкаться было негде. Отцу это было как нож вострый, но ему хотелось угодить моей матери. Он мечтал жить на северном побережье, а она любила город.

У лица Зарка клубился дым. Синие глаза холодно поблескивали. Так, подумал Вирга, должно быть, блестит лед под бледным летним солнцем.

— Он очень старался угодить ей, — повторил Зарк, — да разве бабе угодишь… Отец стал пить, и в конце концов они расстались. Я помню, как он разозлился, когда мать сказала, что уходит и оставляет меня ему. Что он, что ты, сказала мать, два сапога пара. Оба дикие, нелюдимые злыдни. А я как раз перед тем чуть не пришиб в драке соседского мальчишку… но это уже совсем другая история. Мать сказала правду: мы с отцом были похожи как две капли воды. Мы оба любили свободу. Эскимосская кровь звала нас вернуться во льды.

Зарк помолчал. Северный ветер тряс палатку; казалось, Зарк прислушивался к его свисту. Он настороженно оглядел лица своих собеседников, словно сомневался, стоит ли продолжать.

— И вы оба приехали сюда? — спросил Вирга. Ему было интересно услышать продолжение истории и страшно не хотелось вылезать из палатки на холод и ветер.

— Нет, — ответил Зарк. — Отец кочевал с места на место, постоянно менял работу, и я кочевал вместе с ним. Но с каждым переездом мы оказывались все ближе к северному морю. Вот куда мы направлялись. Отцу не нужно было ничего объяснять мне; я и сам все знал. Но прежде чем мы добрались до побережья, отец заболел: что-то с легкими. Я пошел работать, на полную смену, брался за любую работу, какую удавалось найти, чаще всего дорожным рабочим или бетонщиком. Одно время я участвовал в платных боях в мужских клубах. Дрались на кулаках, и я не раз видел, как сбивали с ног настоящих силачей. Видели когда-нибудь кулачный бой? — Зарк посмотрел на Виргу.

— Нет, не приходилось.

— Так я и думал. Слишком грубо для вашей породы, да? Кое-кто из бойцов обдирал костяшки и ждал, пока рубцы загрубеют. Получался настоящий кастет. Мы дрались до тех пор, пока не переставали соображать, где мы, — просто топтались на месте, выискивая, куда бы ударить. Последний, кому удавалось удержаться на ногах, считался победителем, и срывал приличный по тем временам куш. Но отцу становилось хуже. Он вечно кашлял, вечно приставал ко мне, чтобы я отвез его на север. Однажды утром я нашел его мертвым. Он лежал в той же позе, что и накануне вечером, засыпая. Это была единственная ночь, когда он не задыхался от кашля — помню, я еще подумал, что, может быть, он оправится настолько, чтобы выдержать дорогу. В день похорон шел снег. Что ж, — Зарк пожал плечами и яростно затянулся, чтобы разогнать дым, — я добрался до моря. Нанялся на грузовое судно, которое перевозило железный лом. Святоша, ты когда-нибудь вкалывал на море?

— Нет.

— Тяжелая работа. Зато чертовски многому можно научиться. Когда драться, а когда поджимать хвост, когда упираться, а когда удирать во все лопатки. Несколько лет я таскался на старых корытах из дока в док. Раз на Балтике одна такая посудина чуть не разъехалась по швам. Но я люблю море; оно живет своей жизнью. Никогда не спешит, никогда не умолкает. А потом я устроился старшим помощником на ржавую калошу, перевозившую снегоочистители из Риги по Белому морю, и не поладил с боцманом. Сукин сын, враль, шулер. Не помню даже, какой он из себя, хотя, Господь свидетель, предостаточно нагляделся на его паскудную рожу. Он все время придирался, постоянно меня доставал. И достал, едрена вошь.

Зарк вдруг рассмеялся, хрипло, отрывисто, словно залаял пес.

— Достал, сукин кот. Я прикончил его на баке, под луной. Двумя ударами по голове. Двумя первоклассными ударами, которые сделали бы мне честь на любом ринге. — Зарк выбросил вперед огромный кулак. — Засранец повалился как куль, пикнуть не успел. Меня хотели посадить под замок и в порту Русанова сдать властям. Но от этой сволочи натерпелся не я один, ребята не знали, как меня благодарить, что я его убрал. И вот однажды ночью в Баренцевом море они отвернулись, и я спустил на воду спасательную шлюпку и поплыл в сторону айсбергов. На корабле решили, что живым я оттуда не выберусь, что я не иначе как решил покончить с собой. Дураки! Черта с два! Я греб что было сил, лишь бы побыстрее убраться оттуда.

Он разглядывал Виргу и Майкла сквозь сизоватый табачный дым. Глаза над темной кустистой бородой были темными, запавшими.

— Вы не знаете, каково это — очутиться одному в море, где вокруг только лед, ничего кроме льда, громадные ледяные глыбы, с замороженный город каждая. Куда ни глянь, ничего, кроме огромной толщи воды и айсбергов, белых, темно-синих, бледно-зеленых. И в этих льдах отражается океанская пучина. А иногда вы слышите — или не слышите — рев и скрежет, когда две ледяные громады сталкиваются и дробятся на куски поменьше. Иногда чуть ли не прямо подо мной всплывала льдина с мою лодку величиной. Может быть, этого-то я и боялся пуще всего: что такой осколок вдруг всплывет из глубины и потопит меня в ледяной воде… На третий день, — продолжал Зарк, — я заблудился. Ветра не было, айсберги на фоне белого неба казались мне одинаковыми, грязными, серыми бетонными глыбами. Я, едрена вошь, плавал кругами, а вокруг все было одно и то же. У меня кончилась еда. Следующие три дня я проплавал впроголодь и видел только низкие облака, белесое море и эти ледяные горы. На седьмой день я проснулся и увидел его.

Зарк сидел неподвижно, зажав в зубах трубку, глядя на своих слушателей черными печальными глазами.

— Его? — переспросил Вирга. — Кого?

Зарк пожал плечами:

— Не знаю. Не знаю, кой черт это был. Он появился между айсбергами с моего правого борта, эскимос в каяке. Я начал грести следом за ним, но он так и не подпустил меня к своей лодчонке, не дал увидеть его лицо. Так и не дал. Но это был мужик, я понял это по тому, как он управлялся со своим каяком. Я скрипел зубами и налегал на весла так, что чуть не подох, а он знай себе шлепал по воде впереди меня. За каяком я плыл два дня. Я кричал, грозил, ругался, но этот парень так и не заговорил со мной. Обернется, поглядит, плыву я за ним или нет, и шлепает дальше. Он вел меня по ледяным тоннелям, мимо айсбергов высоких, как дома в Москве. Эти говенные воды он знал, что правда то правда. Но спустя три дня я потерял его. Он скользнул в расселину между двумя айсбергами, а я поплыл кружным путем, и когда оказался на другой стороне, его уж и след простыл. Тогда далеко-далеко справа я увидел эскимосов в каяках. Они взяли меня с собой на остров, досыта напоили бульоном, накормили моржатиной, и я проспал целых два дня. Когда я спросил, кто вывел меня к ним, они удивились. Они ничего не знали и сказали только, что ни один охотник еще не забирался так далеко. Поэтому я до сих пор понятия не имею, кто это был. А хотелось бы знать.