Мы будем на этой войне. Не родная кровь - Сергей Лобанов

«На тебе диссертацию докторскую защитить можно», – сказал как-то эскулап, шутливо похлопывая Никитина по плечу.

Шутник хренов…

Никитина действительно называли Колей.

«Коля, так Коля, – подумал Иван. – Нормальное имя».

И стал отзываться на него.

Работы санитарам было много. Раненые требовали постоянного ухода. Многие поступали тяжёлыми. Иван уже притерпелся к постоянному запаху немытых тел, к крови, к нагноившимся воняющим ранам, к бинтам, к стонам и воплям, к частым смертям. Его включили в так называемую похоронную команду. Только толку от Никитина там всё равно не было: долбить ломом мёрзлую землю под могилы он не мог – начинались тяжёлые головные боли. Поэтому помогал посильно – яму закопать, ещё чего сделать, чтоб голова не сотрясалась.

Такое положение вещей Ивана очень беспокоило. Да что там – ввергало в ужас! Кто он, откуда, как его на самом деле зовут, кем он был до войны? И самое главное – как с этим жить дальше?!

«Слава те, Господи, руки-ноги целы, – частенько думал Никитин. – А то, как посмотришь на искалеченных раненых, душа кровью обливается. Ни рук, ни ног, ни глаз… Иные вообще на полкойки. Обрубки, прости, Господи!»

Иван не пускал в себя чужие страдания – быстро понял, сгорит так в два счёта. У каждого личная трагедия размером с целый мир, вдруг рухнувший одномоментно. Всех не пережалеешь. А хоть и попытаешься, всё равно не будет у них уже ни рук, ни ног, ни глаз. И никто не ответит им на проклятый вопрос:

«Почему я? Почему…»

Один молодой пацан – по документам двадцать лет всего, а на вид старик стариком, особенно вынимал душу Ивану.

Парню разорвавшейся миной оторвало обе ноги выше колен, повредило паховую область серьёзно. Там не то что о детях, вообще о бабах думать бестолку.

Ох, и плакал он, ох кричал:

«Не хочу жить!!! Зачем вы меня лечите?! Не хочу жить!!!»

Закололи его транквилизаторами совсем. Как немного отошёл, рассказал соседям по койке, дескать, прадед в Великую Отечественную тоже обеих ног лишился. Только не помнил парень прадеда своего: тот умер ещё до рождения правнука. Спился от жизни такой.

Дед паренька тоже не помнил целым своего отца, ушедшего на фронт, – маленьким совсем был, а как вернулся отец, так и запомнился калекой.

Сам дед левую руку по локоть потерял перед пенсией из-за производственной травмы.

Отец безногого паренька ещё по молодости по глупости без мизинца тоже на левой руке остался.

А коляска та инвалидная от прадеда в чулане деревенского дома так и стояла. Катался на ней паренёк, когда маленький был. Вот и накликал, видать… А может, это судьба такая их роду выпала, но вроде как по уменьшающей из поколения в поколение шло, да только от прадеда к правнуку всё снова передалось.

Нашли потом того паренька повесившимся…

В изредка выдававшиеся свободные минутки Никитин искал уединения и мучительно пытался вспомнить хоть что-нибудь. А ещё он по возможности прислушивался к чужим разговорам или принимал в них участие, надеясь хоть таким способом за что-то зацепиться.

Ничего не помогало.

Порой Иван впадал в отчаяние и, уединившись, закусив до боли губу, ненавидя себя, думал яростно:

«Вспоминай… Вспоминай…»

Та самая бабушка санитарка жалела его, приговаривая:

– Ну что ты, Коленька, что ты, касатик, изводишься? Вспомнится оно всё. Дай время!

Жалость бабушки каплями бальзама действительно снимала боль с души, но не вылечивала боль в голове, а она, проклятая, болела и болела, да ещё была пустой, как таз дырявый…

Слово «дырявый» впервые придя как сравнение с тазом, вдруг вызвало странное волнение. Но ничего более. Почему-то зрительное воображение нарисовало карточный туз. Туз дырявый. На зонах так говорят. Иван решил, что раньше ему пришлось отбывать срок. Это подтверждали и немногие наколки на руках и на груди. Ничего серьёзного, как растолковал один из раненых, шедший на поправку. Он пояснил, что сидел сам до войны. И Коля тоже из «хозяйских», по всему видать в «мужиках» зону топтал. Такие партаки – татуировки, то есть, и таким способом делают только там.

* * *

Колонну из четырёх «Уралов» расстреляли из леска, что тянулся метрах в двухстах от укатанной, скользкой колеи. Лесок и дорогу разделяло пустое, заснеженное пространство без единого кустика. Зато противоположная от колеи сторона густо заросла кустами и смешанным берёзовым и осиновым молодняком. Однако для засады она не подходила, поскольку лежала значительно ниже дороги.

Первую и последнюю машины уничтожили гранатомётными выстрелами, а центральные поливали длинными очередями. Пули злыми шершнями насквозь пробивали тенты и разбивали в щепу боковые дощатые бортики, дырявили подпрыгивающие от сильных ударов термоса и мягкими шлепками впивались в тела кричащих от боли солдат…

Елену из кузова вытолкнул молодой парнишка, но сам выпрыгнуть не успел: громко вскрикнув, он вывалился лишь наполовину, повиснув вниз головой на заднем бортике, свесив безжизненно руки.

Женщина неловко упала на снег, ударившись левым боком так, что перехватило дыхание, рвущийся из самой души испуганный крик оборвался. О том, что она тоже кричала от страха, как и другие, Елена только сейчас поняла уголочком сознания, думая лишь об одном – спастись! Инстинкт подтолкнул в сторону кустов, и она поползла к обочине, провалилась глубоко в снег, но всё равно ползла к спасительным, как ей казалось, кустам.

Выстрелы уже смолкли, доносились только стоны раненых, рокот мерно работающего двигателя одной машины и потрескивание пламени двух горящих.

Когда женщина доползла до кустов, на дороге зазвучали одиночные выстрелы. Она со страхом оглянулась и увидела людей в маскхалатах.

Общеармейский камуфляж, надетый ею по настоянию Андрея Николаевича как наиболее удобный и практичный для зимнего времени, совсем не подходил для маскировки и делал её заметной на снегу даже с большого расстояния. А тут от колеи до кустов было метров пятьдесят, не больше.

Неизвестные добивали раненых и быстро осматривали машины.

Один, проваливаясь по колено в глубоком снегу, уверенно направился к ней…

Елена испуганно заскулила, почти как собачонка. Страх парализовал, она смотрела на приближавшуюся смерть и не верила, что жизнь закончится вот так – неожиданно, нелепо и страшно, где-то на обочине…

Подошедший оказался молодым мужчиной с жёстким выражением небритого осунувшегося от усталости лица и беспощадными светлыми глазами. Он остановился в паре метров и вдруг чертыхнулся досадливо:

– Тьфу ты! Да это баба!

– Не надо… – дрожащим голосом попросила Елена.

– Лежи тихо и не шевелись, пока не уйдём. Поняла?