Невеста императора - Игорь Ефимов

Расчет мой строился на том, чтобы поспеть к брату засветло. Будучи от рождения городским олухом, я воображал, что до захода солнца разбойники обязаны сидеть в своих пещерах и не высовывать носа. Еще я воображал, что у разбойников должны быть свирепые лица, заросшие щетиной, покрытые шрамами и клеймами. Конечно, завидев их издали, мы всегда успеем ускакать.

Наивный простофиля!

Я даже не попытался вглядеться в группу понурых крестьян с посохами в руках, бредущих нам навстречу по маргинесу. Заметил только, что шедшая впереди женщина несет ребенка в плетеной корзине.

Она-то и оказалась у них главной.

Едва мы поравнялись с ними, она шагнула на дорогу и поставила корзину с ребенком под копыта моего коня. Естественно, я натянул поводья изо всех сил.

— Ты что — обезумела?! — завопил я.

В то же мгновение смирные поселяне преобразились — скинули капюшоны и бросились на нас. Через минуту мы уже были стащены с лошадей и катались по земле, пытаясь увернуться от сыпавшихся ударов. Еще через несколько минут, избитые и полуголые, мы брели, привязанные арканом к моей лошади, на которой теперь восседала довольная успехом разбойница. Корзина с тряпочной куклой осталась на дороге.

Левый глаз у меня заплыл от удара, правый слезился от боли и стыда. Я с трудом различал перед собой голую спину моего слуги, покрытую кровоподтеками. Разбойники громко спорили о том, кому достанется мой дорожный плащ из миланского сукна.

Я пытался вспомнить истории о дорожных грабежах, ходившие по Капуе. Что делают с пленниками? Продают в рабство? Держат в ожидании выкупа? Бросают в старый колодец, чтобы не осталось следов?

От страха у меня не было сил даже на молитву. Но кто-то, видимо, молился за меня горячо и истово. Кто-то взывал к моему ангелу-хранителю. Кто-то пытался уверить небеса, что душа моя не безнадежна. Что если ей дать побыть еще немного в ее земной оболочке, из этого может выйти какое-то добро для моих близких, для детей и даже для славы Господней на земле. Я представлял себе лицо молящейся — усталое, потускневшее от нехватки еды и любви, чуткое к каждому отклику Дарящего и Спасающего, — и слезы благодарности закипали в глазах. Только ее молитва могла выпросить чудо у судьбы.

И чудо случилось.

Один из разбойников вдруг завизжал и начал крутиться на месте, пытаясь вытащить из живота застрявшую там стрелу.

Другие бросились врассыпную.

Близко-близко перед моим лицом сверкнул нож, и атаманша разбойников умчалась в сторону придорожного леса, волоча за собой обрезанную веревку аркана.

Наши неведомые спасители погнались было за ней верхами, но быстро вернулись. Нас положили на подводу, обмыли раны. Всеми распоряжался молодой человек в епископской рясе.

— Как же быть, отец Юлиан? — спросил его один из всадников. — Неужели поворачивать обратно в Экланум? Ведь в Веспучии люди уже неделю без хлеба…

— Едем, едем дальше, — сказал человек в рясе. — Глубоких ран я не нашел, кровь больше не течет. Только укройте их потеплее. И принесите свежей соломы с поля. Дотянут.

Да, именно так произошла моя первая встреча с епископом Юлианом.

Еще в Капуе я слышал о молодом священнике, который взялся спасать голодных в то лихое время. И он не ждал, чтобы бедняки доползли до порога его церкви в Эклануме. Он не только собирал пожертвования для них, но сам отправлялся с вооруженным отрядом скупать продовольствие в деревнях и доставлять его в города.

И я, оправившись от своих ран, тоже вступил в его дружину и делал все, чтобы оправдать молитву праведницы, спасшую меня от злой судьбы. Бог видит все и без нас. Но перед людьми я могу засвидетельствовать: сотни бедных и слабых не пережили бы то лето, если бы не Юлиан Экланумский и его добрые дела под хорошей охраной.

(Ювелир Маний умолкает на время)

ГАЛЛА ПЛАСИДИЯ СЛЫШИТ ЗВОН МЕЧЕЙ НАД СВОЕЙ ГОЛОВОЙ

В списке моих грехов и слабостей любовь к роскоши стоит далеко не на первом месте. Но хотела я того или нет, вилла, отведенная мне Аларихом, за год превратилась в подобие маленького двора. Важные посетители наносили мне визиты чуть не каждую неделю. Подавать им обед в медной посуде, на деревянном столе выглядело бы намеренным оскорблением. И сенаторы, спешившие ко мне из Рима засвидетельствовать почтение, и префекты окрестных городков, и епископы, искавшие протекции для своих прихожан или вкладов на ремонт церкви, сожженной разбойниками, — все могли вообразить, что визиготы нарочно держат меня в унизительной бедности. Поэтому я не препятствовала переделкам и улучшениям, в которые ударилась Эльпидия с помощью приглашенного дворецкого.

И они уж расстарались!

В атрии, вдоль стен, вскоре появились мраморные статуи, порфировые вазы, позолоченные треножники для ламп. Доставленную с Кипра огромную кровать красного дерева пришлось сначала разобрать и потом собирать снова внутри моей спальни. По вечерам мои глаза блуждали напоследок по балдахину из зеленого индийского шелка, а поутру босые ступни погружались в теплые узоры персидского ковра.

Снаружи были выстроены изящные павильоны для гостей, отдельный дом для слуг и охраны, просторные конюшни. Число моих парадных туалетов и украшений все росло, так что горничные едва справлялись с моим гардеробом.

Я не спрашивала, кто платит за все это богатство. Казначей визиготов, присланный Аларихом, объяснил мне, что в соседней Этрурии были выбраны три поместья, принадлежавшие ранее моему отцу, и переданы в полную мою собственность по праву наследства. Как поступили с нынешними владельцами — заплатили им или просто отобрали по праву меча, — оставалось неясно. Все же я была благодарна, что мне позволено было тешить себя ролью независимой матроны, живущей на доходы с собственных земель. Выплата помесячной субсидии прямо из походной казны визиготов была бы куда унизительней.

Почта снова работала, я получила даже несколько писем из Константинополя. Из них я узнала, что мой племянник, Феодосий Второй, растет живым и любознательным мальчиком, но не мешает своему канцлеру Анфемию управлять Восточной империей. Гораздо больше интереса к государственным делам проявляла его старшая сестра Пульхерия, хотя и ей тогда еще не было и двенадцати лет.

И все же главным источником новостей оставались не письменные послания, а слухи. Как буйные морские ветры, налетали слухи каждый день на наши души и то вздували парус надежды, то накреняли мачтой к волнам отчаяния, то погружали в пену полной неизвестности. Сначала сообщили, что злодей Олимпиус впал в немилость и казнен, но потом начали говорить, что нет — власть его только упрочилась, а мстительная жестокость отыскивает все новые и новые жертвы в самых дальних углах страны. Доходили указы императора Гонория против еретиков и язычников, но сами язычники тешили друг друга россказнями о том, что император заточен в собственном дворце и подписывает все, что ему приносят епископы, — иначе его лишают еды и питья. Привоз хлеба из Африки все уменьшался, и было неясно — то ли наместник Гераклиан выполняет приказ императора, то ли самовольничает, чтобы взвинтить цены и нажиться.