Затерянный остров - Джон Бойнтон Пристли

— Если ты намерен остаться там, Билл, — раздался едва слышный голос, — я задерну полог. Вряд ли комары согласятся уйти добровольно.

Уильям успел подумать только об одном — о поразительном хладнокровии и прозаичности женской натуры, а потом полог за его спиной сомкнулся, Терри обвила его руками за шею, и их губы соприкоснулись.

Когда Уильям шел через узкую благоухающую рощицу обратно в свое бунгало, луна в небе уже таяла, и темнота больше не казалась кромешной. В нем боролись противоречивые чувства — ликование и неутоленная жажда. Он завоевал одну Терри, но оставались десятки других, улыбающихся, манящих, ускользающих. Ненасытное сердце просило еще, одновременно разрываясь от благодарности и нежности.

Отход «Хутии» был обставлен в лучших традициях Южных морей. Уильям в буре эмоций почти не участвовал: попрощался за руку с некоторыми знакомыми по «Бугенвилю», пришедшими проводить (за неимением более интересных занятий), сказал au revoir миниатюрной миссис Джексон, которая неожиданно возникла на причале, вся розовая и запыхавшаяся, и не преминула напомнить, что по-прежнему ждет новостей о Суффолке; поцеловал Терри — невыразимо прекрасную и подозрительно спокойную. Рамсботтом слегка разрядил атмосферу, когда из объятий двух прелестных сестер-таитянок попал в массивные ручищи их матери — совершенно ему незнакомой тучной особы, габаритнее его самого. Островитян среди пассажиров набралось человек двадцать — тридцать, всех возрастов и мастей, со своими припасами, постелью и еще какими-то непонятными предметами багажа. Шхуну загрузили товаром под завязку, не оставив ни одного свободного дюйма, палубу загромождали клетки с птицей и поросятами — полное впечатление, что «Хутия» везет небольшой завоевательный отряд. Капитан Преттель, тот самый, с взрывным характером, хоть и переодел грязную тельняшку, был ощутимо пьян, что, впрочем, нисколько не мешало ему орать на команду и отпускать сомнительные шуточки в адрес любой подвернувшейся представительницы женского пола, норовя заодно ее приобнять. Знакомые и родня островитян-пассажиров и команды дружно оглашали причал смехом и плачем. Человек в старой яхтенной фуражке и горчичного цвета рубахе самозабвенно наяривал на аккордеоне, закрыв глаза. Время от времени толпа — большей частью состоящая из женщин в розовом хлопке — принималась подпевать и подтанцовывать. Некоторые просто смотрели большими, темными, налитыми скорбью глазами. Такие же глаза встречались и у пассажиров, которые непринужденно принимали выразительнейшие позы — ни дать ни взять символ изгнания и злой судьбы. Уильям даже позавидовал этой выразительности, потому что умение распахнуть душу помогает не копить в ней ненужный груз и, пожалуй, находить лицедейское удовольствие в остроте переживаний. Теперь Уильям казался сам себе (вместе с остальными соплеменниками) скованным и оттого уязвимым, собственноручно отрезавшим себя от простой, гармоничной жизни в слиянии с природой. Почему сейчас он стоит на палубе столбом, с застывшей на лице полуулыбкой? Почему не упадет на колени и не посмотрит на Терри так, будто прощается навсегда?

Маленький двигатель «Хутии» зафырчал — из лагуны предстояло выходить на моторе, без парусов. Команда принялась отдавать швартовы. Аккордеон взвыл, женщины зарыдали, с причала донеслось: «Haйrйoй», — а с палубы в ответ: «Parahi».[5]

— Знаете, друзья, — проговорил Рамсботтом, маша рукой, — а не такое уж плохое место, когда отсюда уезжаешь. Я начинаю жалеть, что не отправил вас на поиски одних.

Уильям смотрел на уменьшающуюся фигурку Терри, пока не заболели глаза. Сердце тоже слегка щемило, потому что именно теперь, на краю разлуки, навалилась настоящая тоска, гораздо острее, чем он ожидал. «Зря ты ее оставляешь», — нашептывал вкрадчивый голос. Уильяма терзала неуверенность.

Клочок обитаемой земли на берегу лагуны, до которого сузился весь свет в последние дни, вскоре исчез из виду, и Таити снова стал тем, чем и был всегда — огромной иззубренной скалой. Теперь остров поражал сказочной красотой, которую нипочем не заметить с берега, и Уильям вспомнил, как смотрел на Сан-Франциско с холма тем вечером с Терри, Викингом и его женой. Неужели так будет повторяться все время? Таити и Муреа дразнили своим колдовским очарованием, пока не скрылись за горизонтом.

Вечером началась качка, и хотя «Хутия», нагруженная почти по самые борта, шла с хорошей осадкой, качало ее прилично. От этого Уильяму делалось не по себе — еще не морская болезнь, но уже немного мутит, и голова тяжелая. Рамсботтому тоже, видимо, приходилось несладко, и он не стал скрывать свои ощущения.

— Какой-то я потерянный слегка, — заявил он, глядя на тускнеющее пламя заката. — Здесь настоящий край света, если понимаете, о чем я. От этого всего, — он обвел рукой несколько тысяч миль тихоокеанских волн, — у меня мурашки по коже. Бесприютность. А вы, коммандер, ничего такого не чувствуете?

Коммандер не чувствовал. Они давно заметили: чем дальше от берега, тем больше оживлялся старый моряк. Он уже полюбил эту шхуну.

— Рад был наконец сняться с якоря. Вы сами неужели не ощущаете разницу? Ничто больше не давит. На острове сплошная духота, а здесь — самая жизнь. — Он с наслаждением запыхтел своей черной вересковой трубкой.

— Как мы будем спать в этом клоповнике? — спросил Рамсботтом.

— Плоховато.

— Наверняка, — согласился Уильям, стараясь не обращать внимания на качку. — Что-то мне там не слишком нравится.

— Так не спите в кают-компании, — отрезал коммандер. — Я вот не собираюсь. Если будет ясно, посплю тут, на палубе.

— Хорошая мысль! — обрадовался Уильям. — Тогда и я здесь.

На круглом лице Рамсботтома даже в этом неясном свете отразилось такое откровенное сомнение, что остальные двое компаньонов не удержались от смеха.

— Не отчаивайтесь, — подбодрил его коммандер. — Вот поужинаете — или пообедаете, не знаю, как они здесь считают, и сразу станет легче. Накормят сегодня, думаю, прилично.

— Сегодня, может, и прилично, а дальше, подозреваю, будет только хуже, — буркнул Рамсботтом.

— Разумеется. Ничего не попишешь. Дня три-четыре, пока есть свежие овощи и лед, будете пировать, Рамсботтом, а после придется затянуть пояса. Консервы, кокосы, рис и рыба. Впрочем, на здешних островах только этим и питаются. Тот француз, который с нами плывет обратно на острова, — он ведь небось годами жил на одной рыбе с кокосами.

— Оно и видно, — проворчал Рамсботтом. — Поэтому он и кислый такой, горемыка, от мыслей о возвращении к подобной кормежке.

— Ничего, вот поболтаетесь в море несколько дней, что угодно съедите, — жизнерадостно заметил коммандер. — Сами себя не узнаете.

— Нет уж, я себе дорог таким, какой есть.

— Думайте тогда о нашем острове.

Разговор тут же зашел о Затерянном, хотя ничего нового никто из компаньонов сказать не мог, поскольку все уже обсудили не по одному разу, а тема не отличалась неисчерпаемостью. Тем не менее при наличии общих интересов мужчины горазды гонять занимательную тему по кругу снова и снова, словно прилежные цирковые пони. С носовой части палубы доносились тягучие песнопения-химене под неизбежный гитарный перебор, одновременно завораживающие и раздражающие. В мелодию вплетался скрип снастей и плеск волн. Вокруг не было ни огонька — только на этой ходящей вверх-вниз палубе.