Углём и атомом - Александр Плетнёв

А еще была поездка императора на Север, о цели которой – как и где она проходила, доподлинно не известно.

А еще были слухи, намеки и просто досужие разговоры, проистекавшие из самого двора, из окружения самодержца.

И сам император Российский, окруживший себя тайным сговором приближенных лиц.

Что даже духовник царя протоиерей Иоанн Янышев, исповедью и просто попыткой душевного разговора ничего выведать не смог.

Лишь когда раб божий Николай Александрович Романов, изнываемый под грузом свалившихся на него тягостных знаний, сам созрел, обратившись к митрополиту за советом, все (все ли?) рассказав… Поведанное государем только усилило сомнения и тревогу… и это мягко сказано. Шок! Одно невероятное наложилось на другое – кому вера, кому подозрение?

И не скрываются ли за благими посулами пришлых безбожников помыслы против веры православной, самодержавия, устоя государственного?

Ведь все говорило о том, что найденный на краю ледовой пустоши человек из экипажа судна-ледокола… какие бы он оговорки ни допускал. А не являются ли его откровения истинными намерениями пришельцев из грядущих годин?

* * *

Дождь унялся, лишь каплю сорвет.

Проседая по обода в дорожную слякоть, телега и не понукаемая лошадка медленно тащились по Тихвинскому тракту, где-то на подходе к мостку через речку Волхов.

Будто бы дремавший возница, поравнявшись, разглядев, все ж окликнул промокшего путника:

– Кудысь путь держишь, святой отец?

– В столицу.

– Далече собрался. Седай, подвезу малость до плеча у Чудово. Верст двенадцать. А там звыняй, не по пути.

Буркнув благодарность, грузный, в потяжелевшей промокшей одежде – грубой поношенной рясе, бородатый путник на удивление легко запрыгнул на телегу, примостив рядом с собой вещевой тощий мешок, стряхнув влагу с головного убора и бороды.

Сигизмунд Александрович Леваневский еще не знал, как ему поступить по прибытию в Санкт-Петербург. Подмывало явиться в родной дом, предстать перед родителями… но что он им скажет?

«Эх, хотя бы со стороны поглядеть, а став на ноги, непременно помочь! Помогать… хотя бы тайно! А идти… Идти, пожалуй, надо сразу к товарищам».

Кое-какие адреса социал-демократов он помнил.

«Вот только поверят ли? Сразу все рассказывать ни в коем случае нельзя. Сначала показать себя, зарекомендовать». От того, скольких ошибок можно было избежать, захватывало дух.

А еще в глубине души порывало сразу податься в авиацию – ведь его знания по самолетостроению воистину революционны!

А революция в империи и без него произойдет.

В дыхании Тихого океана, как и в дыхании любого другого океана, ощущаешь запах водорослей, рыбьей чешуи… и свежих ветров, что вздымают белые барашки, омывая прибрежные рифы и упрямые обводы кораблей. А еще тех ветров, что приносят позабытые скрипы такелажа давно ушедших на закат парусников Магеллана, Дежнева, Беринга и других…

Ледокол входил в пролив. Справа темнел остров Ратманова, слева дымкой виднелась земля Чукотки. Впереди уже белели не только отдельные льдины, а километровые поля.

А позади оставался Тихий океан, прощаясь безветрием, прощая спокойной водой, печалясь туманом.

Поднялись наверх, на мостик.

Оглядываясь, Вадим Валерьевич говорил с неуловимой иронией и притаившейся грустью:

– Знаешь… а нам после «Пика» можно звездочку на борту рисовать, как летуны в Отечественную за сбитые.

– Пожалуй, – отозвался капитан ледокола.

– А знаешь, после крейсеров и «Пика» в частности, «Харальд» – все то, что случилось в Баренцевом море, включая «Бервик», детская шалость.

– Знаю.

– А знаешь… – и не стал продолжать. И только вздохнув, промолвил: – Уходим. Уходим… песня мне вспоминается. Не про нас, но… «Мы уходим, уходим, уходим» – знаешь?

– Знаю.

– И еще другое… и тоже не про нас.

* * *

Тихий океан оставался позади. Как и осажденный Порт-Артур, и Квантун.

И Того со своим Соединенным флотом.

И Рожественский, о котором уже заговорили все телеграфные агентства и запестрели заголовками газеты.

Изящное великолепие рангоута бригов и фрегатов, обводы их корпусов определялись в силу податливости корабельной древесины, необходимой вместительности и интуитивно выработанным за столетия требованием к мореходности. Это правило касалось даже внушительных многопалубных испанских галеонов. Проглядывалось даже у поздних многопушечных линейных кораблей – монструозных высокобортных туш, оснащенных (включая добавочные лиселя) просто-таки гороподобной белопарусной оснасткой.

А «лебединой песней» парусного кораблестроения оказались клипера, от которых на трансконтинентальных линиях требовалась скорость… как можно большая скорость, даже в ущерб грузоподъемности.

Оттого все клиперные суда имели острые носовые обводы, вогнутые ватерлинии и шпангоуты.

Их скошенный форштевень как будто скользил над волнами, отсюда и название от английского clipper – стригущий. Стригущий волны.

А затем паруса неизбежно вытеснили машины.

«Рион» был наследником именно этой школы – океанский лайнер, заточенный под скоростные качества.

Переоборудованный во вспомогательный крейсер, он удачно вписывался в концепцию быстроходной гончей.

К тому же пароход оказался в превосходном состоянии.

Следуя передовым отрядом с «Ослябей», «Рион» по первому же окрику сигнальной вахты о любом подозрительном затемнении на видимом горизонте быстро набирал полный ход, бросаясь в дозорную проверку.

В такие моменты, вздымая форштевнем бурун, отбрасывая белый кильватер, срывая дым в горизонтальную полосу, судно казалось особо стремительным.

Особенно в сравнении с товарищем по авангарду «Ослябей».

Один летит по волнам… другой утюжит их, поскольку форма носа броненосца это уже иная концепция – запоздалые заблуждения военных корабелов о таранных сшибках.

Ко всему командир «Осляби» Владимир Иосифович Бэр щадил механизмы, в целом следуя выбранному Рожественским эскадренному ходу – 12 узлов.

И потому, когда «Рион» вот так на «полном» проходил вблизи мателота, и вовсе создавалось впечатление, что бронированный утюг словно замер на шагреневой ряби океана. Даже кильватерную полосу за его кормой быстро разбивали мелкие барашкопенные волны, вызванные непостоянными дурными порывами – следствие того, что ниже к «зюйду» холодные северные ветра сталкивались с восточно-тихоокеанскими воздушными течениями, смешиваясь, постоянно меняя направление.