Колдунья - Сьюзен Флетчер

Он вновь налил себе. Он смотрел на налитый виски, катая его по стенкам стакана.

— Никогда в жизни, сэр, я не забуду, каким он был, когда стоял здесь, в этой комнате. Снег на его плечах. Слезы…

— Слезы? Маклейн плакал?

Ардкинглас кивнул:

— Он умолял меня. Просил принять клятву, несмотря на опоздание. Он сказал: «Снег нас задержал! Но я и мои люди теперь слуги короля». Он умолял. Это было дикое зрелище: человек такой стати и свирепости, человек такой репутации рыдает передо мной.

— Вы приняли его клятву?

— Да. Я сделал это. Мы пожали друг другу руки, и он уехал, думая, что он теперь в безопасности. Что его клан… — он сделал глоток, — в безопасности…

— Почему же над ними все равно нависла опасность? Вы же приняли их клятву? Нет сомнений, что маленькое опоздание может быть прощено…

Ардкинглас пробормотал:

— Я думаю, что они просто ухватились за возможность избавить мир от людей из Гленко.

— Они?

Но он не захотел продолжить этот разговор.

Мне было удивительно слышать о сантиментах Маклейна. Слезы? У такого воина? Но Корраг уверяла меня, что все мы люди и все мы можем испытывать человеческие чувства. Он любил своих людей. Кроме того, он был человеком настроения, судя по рассказам Корраг. Могу предположить, что Ардкинглас не пил так до Гленко. Могу предположить, что он никогда не был таким бледным.

Уходя, я сказал:

— Сэр, простите мою дерзость. Но пленница… Ведьма… Ее должны сжечь? Это столь же немилосердное и нецивилизованное событие, как вся хайлендская война. Нельзя ли ее избавить от этой жестокой смерти? Или повесить, по крайней мере?

Он кивнул:

— Я не против. Я не знаю, что она совершила. Но все равно это не я держу ее здесь.

— Разве не вы главный судья графства?

— Да, это так. Но вы слышали о человеке по имени Стайр? — спросил он. — Джон Далримпл, владетель Стайра. Ведьму заточили по его приказу. Это по его воле она умрет, и я выполню этот приказ, как он выполняет приказы короля…

— Итак, она должна быть сожжена?

— Да, должна… — он набрал полный рот виски, глотнул, — словно мы видели мало смертей…

По крайней мере, Джейн, я попытался. Я сделал все, что мог, чтобы спасти ее. Я просил у главного судьи сохранить ей жизнь — что еще я мог сделать?

Напишешь мне еще? О твоих простых ежедневных делах. О цветах, что ты ставишь в вазы, и где ты расставляешь эти вазы. В комнате для рисования? Или на столике в холле? Но я глупец, какие цветы могут быть в это время? У вас не идет снег, пишешь ты, но все еще холодно и сыро. Луковицы все еще надежно упрятаны в земле.

Напиши о своих гобеленах. О том, как наши сыновья ужинают, по обыкновению сидя рядком. Напиши о том, что ты делаешь перед сном. О чем ты думаешь, прежде чем погасить свет.

Ч.

Говорят, что если раненый человек поест мяты, то никогда не сможет излечиться от раны.

О мяте

Когда мы долго не видим неба, то вспоминаем о том, которое видели когда-то.

А здесь у меня нет неба. Лишь камни и сырость, лишь порванная паутина, и нет больше паучьих лапок, чтобы ее залатать. Поэтому я думаю о небесах, что видела раньше. О самых прекрасных, что были в моей жизни, — я говорю не только о чистом голубом небе или о летних облаках, гонимых ветром. Они хороши. Но не о них я думаю в своих оковах.

Я думаю о небесах Шотландии. В моей первой, английской жизни бывали величественные рассветы, но я, молодая, не вглядывалась в них, как это делают женщины со смятенным сердцем. В Шотландии мое сердце было в смятении. Я смотрела на мир более мудрыми глазами, и, когда я скакала на север на своей кобыле, я впервые подняла голову и вгляделась в то, что надо мной. Во времена «ни то ни сё» мы видели такие небеса, что я думала, это дар — облеченное в воздушные формы обещание чего-то. Мы шагали сквозь влажный лоулендский туман, и перед нами открывалось красное солнце, светящее на болотистую землю. Красный шар среди темно-серого утра. Я вижу это сейчас.

Или расколотое небо в Раннох-Муре. Дождь закончился, последние облака разломил тонкий солнечный луч, и озера светились серебряными бликами. Я зачарованно смотрела. И думала: «Надо сохранить это состояние в своей душе», словно знала, что однажды у меня не будет неба, в которое я смогу вглядываться.

Буйное небо долины.

Сотни тысяч звезд, летящих сквозь тьму.

И я думаю о закате, которым мы с Аласдером любовались на холме Сосок. Я не смотрела на него, но знала, что солнечные лучи падали на его лицо. Я знала, что красный луч запутался в наших волосах и что если бы я повернулась и посмотрела, то увидела бы, как он пылает, а если бы он посмотрел на меня, то увидел бы, что я пылаю тоже, а мои глаза светятся. Я думала: «Взгляни на меня. Повернись, ведь в этот краткий миг я красива. Я редко бываю такой, как сейчас. И я стою рядом с тобой». Но мы оба смотрели на закат. Горизонт сверкал красным заревом.

Он сказал:

— Где-то там Западные острова. Земля моих предков.

Я запомнила.

Слышите: «Кап… кап…»

Для меня все хуже и хуже. Все громче и громче. Я думаю, что на рыночной площади уже по-настоящему сходит снег с веревок и бочек, со столбов и дров.

«Уже недолго», — сказал тюремщик.

Сегодня он пьян. Он спал у моей двери, а еще сыпал проклятиями. Я много слышала в своей жизни проклятий, но его, пожалуй, ужаснее всех. Он произнес кое-что отвратительное о Боге, и я рада, что вас тогда не было рядом.

Что хуже: богохульствовать или выступать против короля?

Слово «ведьма» хуже, чем «якобит»?

Я не знаю. Вот вы говорите, сэр, что Вильгельм ненавидит якобитов и хочет избавить от них свою нацию, но почему-то сжечь собираются не их, а меня.

Макдоналды. У вас с ними общая цель. Победа якобитов. Вернется ли Яков обратно и станет ли королем? Будущее покажет. Оно рассудит нас. Однажды — через сотню лет, через две или три — люди, произнося «якобит», будут понимать, что значит это слово и к чему оно привело. Они будут знать, чем все закончилось, — если вообще закончится.

Нас уже не станет тогда. Ни вас, ни меня.

Меня не станет быстрее, конечно.

* * *

Разговоры о политике жужжали, как пчелы в июне. Они носились в воздухе, и я слышала их отголоски везде — в шепоте на речном берегу и в выкриках на склонах холмов. Слово «Ахалладер» гулом разносилось по долине, и даже мой олень тряс головой и держался подальше. Я выследила его на вершинах. Он сбросил рога, но я знала, что это он. Он стоял неподвижно, подняв копыто.