Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн

Постоянный рост недовольства среди трудящихся представлял куда более серьезную опасность для Эвы и Перона. Забастовки проходили все чаще, хотя сообщения о большинстве из них публиковались только в подпольных газетах, издававшихся радикалами и социалистами. Первые шесть месяцев 1950 года отмечены забастовками, а порой и неоднократными, самолетостроителей, докеров, официантов и поваров, работников молочной промышленности, дворников, матросов, строительных рабочих и рабочих консервного завода Свифта. На демонстрации протеста выходили муниципальные служащие, работники обувной фабрики и еще одного консервного завода, железнодорожники. Забастовки объявлялись незаконными, лидеров арестовывали. Эве в качестве добычи притащили нескольких из них, она выбранила их за то, что те так плохо себя ведут, тогда как у них такое хорошее правительство, и приказала вернуться к работе. Но забастовки не прекращались, а лишь набирали силу.

Самой серьезной угрозой из всех было растущее недовольство среди железнодорожных рабочих, самой могущественной группы трудящихся в стране. В ноябре 1950 года ремонтники объявили забастовку, требуя повышения заработной платы, – следует помнить, что рост стоимости жизни постоянно опережал рост зарплаты; к ним скоро присоединились стрелочники, проводники и кассиры. Министр транспорта обещал повышение, и люди вернулись к работе. Но в декабре они снова устроили забастовку, протестуя против того, что так и не получили обещанной прибавки, и требуя отставки руководителей профсоюза; забастовка была направлена скорее против них, в особенности против секретаря их профсоюза, Педро Лопеса, но не против правительства. И им пообещали то, чего они хотели, а Лопес ушел в отставку. Но ГКТ назначила в их профсоюз «инспектора», и к концу января 1951 года, после того как железнодорожным рабочим так и не разрешили выбрать руководство своего собственного профсоюза, а многие из их товарищей-забастовщиков, которых им обещали освободить, все еще оставались за решеткой, они снова прекратили работу. Перон отправил в отставку министра транспорта за то, что тот торговался с «нелегальными» забастовщиками, и, издав срочный декрет, подвел железнодорожных рабочих под закон о военном положении, уволил две тысячи и около трех тысяч бросил за решетку. Эва, которая воспринимала любую забастовку, кроме забастовок в поддержку перонистов, как личное оскорбление, переезжала с одной железнодорожной станции на другую, яростно разглагольствуя перед рабочими; но теперь ее встречали угрюмым молчанием, а порой – свистом и недовольными криками. А на стенах железнодорожных зданий появились зловещие слова: «Viva Peron Viudo» – «Да здравствует Перон-вдовец!»

Забастовщикам пришлось вернуться к работе; к середине года двадцать семь арестованных все еще оставались в тюрьме, без суда и следствия. Забастовки, обращенные первоначально против руководителей перонистских профсоюзов, которые, как говорили рабочие, разъезжали по стране в специальных поездах, словно они были олигархами, привели к тому, что в рабочих стал зреть гнев против Эвы лично, и умиротворению этого гнева никак не мог способствовать тот факт, что их силой вернули к работе.

Однако же в начале 1951 года даже самые отъявленные забастовщики, уволенные или прошедшие через аресты, даже те, кто был всерьез недоволен не только своим профсоюзным начальством, но и правительством, тревожили Перона значительно меньше, чем его собственное окружение, и в первую очередь Эва. Дефицит, к которому привела политика Перона, не так сильно затрагивал трудящихся, которые никогда не имели большой уверенности в завтрашнем дне или особого благополучия в дне сегодняшнем; у простого рабочего не было ни телефона, ни автомобиля, ни нормально отапливаемого дома, а его жена никогда не пользовалась газовой горелкой или электрическим холодильником. Для готовки и отопления повсеместно использовался керосин, и больше всего людей не устраивала именно его нехватка, а также трудности, с которыми они сталкивались, пытаясь попасть на работу и вернуться домой поездом или автобусом. Еда их была настолько простой, что на их меню не сказывалось отсутствие никаких продуктов, кроме хлеба и мяса; рост стоимости жизни, который к 1951 году стал неуклонно обгонять рост зарплаты, во многих случаях возмещался тем фактом, что в недалеком прошлом в семье зарабатывал только мужчина, а женщины, если и брали стирку, получали не больше полутора доллара в день, а теперь все взрослые в семье могли работать, и женщины также вносили свой вклад в бюджет. Они никогда не жили в удобных домах и почти не чувствовали нехватку жилья в городе; даже те, кто прибыл с севера и населял трущобы пригородов, дома обитали отнюдь не в лучших условиях. Эти трудности куда больше отражались на «белых воротничках», которые привыкли к современным удобствам, а теперь вынуждены были носиться вокруг своих друзей-перонистов, выясняя, не хотят ли они, чтобы в маленький домик в пригороде опять дали газ или чтобы включили телефон.

Но Пероны сами усердно «подкапывали» свой режим, поскольку их политика потворства индустриальным рабочим в ущерб рабочим сельскохозяйственным начала приносить свои плоды в виде дефицита двух главных продуктов питания, и это касалось уже каждого человека в стране. Речь идет о хлебе и мясе.

Слово «перонизм», отчеканенное по настоянию Эвы вскоре после того, как Перон был избран президентом, а Партия труда распущена, правду сказать, не имеет никакого смысла – даже в качестве политического ярлыка, и тем не менее оно вошло в употребление для обозначения всех и вся, хранящих личную верность Перонам. При всем их напыщенном поборничестве прав их «возлюбленных людей без пиджаков», Перонов не устраивало, что их партия непосредственно идентифицируется с рабочим классом или с любым другим классом. Перон лично определил слово «перонизм» как обозначающее то, что он называл «третьей позицией в политике», средней между капитализмом и коммунизмом, определение, которое, похоже, предоставляло своему автору всю возможную в этом мире свободу интерпретировать его так, как это было удобно ему в данный момент; и оно конечно же не подразумевало умеренности или стабильности любой центристской позиции. Но для Эвы «перонизм» был религией, и она раз за разом провозглашала себя ее фанатической приверженицей. Нет сомнения в том, что, если бы она осмелилась, она отменила в Аргентине католическую Церковь, как она уничтожила или выхолостила многое другое; но Церковь имела на людей не меньшее влияние, как и сама Эва, и Эве приходилось выказывать ей по крайней мере внешнее почтение. Но уважение, которое она выказывала, ограничивалось минимально допустимым. Правда и то, что она назначила своего личного духовника – эта его должность была, без сомнения, синекурой – главой церковного отделения Фонда Эвы Перон; но отец Бенитес показал себя почти что еретиком в том благоговении, с которым он относился лично к Эве. В своих домах и больницах она строила и церкви, но они никогда не были такими большими и так роскошно убранными, как комнаты, которые предназначались для ее личного пользования. Они с Пероном по праздникам ходили к мессе, но иногда они принимали в богослужении более активное участие, нежели подобает обычным членам общины или даже августейшим особам. Но так продолжалось только до тех пор, пока набожность была Эве на руку, и говорили, что ее недостаточная почтительность по отношению к священству стала причиной охлаждения между кардиналом Копелло и правительством в течение последних года или двух.