Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн

В свои роскошные наряды она одевалась теперь только по очень редким официальным поводам – в те длинные широкие юбки, которые она стала предпочитать для торжественных выходов вскоре после своего возвращения из Парижа и из-за которых ей приходилось становиться на шаг или два впереди тех, с кем она фотографировалась, – и она почти всегда была единственной женщиной в группе. В этих официальных нарядах она частенько позировала перед гобеленами, которые были развешаны по стенам резиденции исоздавали мрачный и царственный фон для ее бледной красоты; но чаще она фотографировалась у себя в кабинете, у микрофона или с группой руководителей профсоюзов или правительственных чиновников. Фотографий ее в неофициальной обстановке практически не осталось; да и в ее жизни было слишком мало «неофициального». Несмотря на великолепие и пышность ее окружения, она жила чрезвычайно суровой жизнью: ела лишь то, что позволяла ее диета, пила умеренно и вообще не курила на публике – Перон приносил для нее домой сигареты с угольными фильтрами. У нее вообще не было личной жизни и никаких удовольствий, кроме ее работы. Она все поставила на службу одной цели, но цель эта являлась ее фантазией.

Голос, которым она разглагольствовала перед чернью, звучал почти так же резко и немелодично, как охрипшие голоса мальчишек, разносивших газеты, которые обычно кричали на углах Калье Корриентес; почти в каждой фразе он повышался до истерики и срывался; она говорила быстро, яростно, словно защищала что-то дорогое. Может быть, она пыталась защищать саму себя, потому что вся ее книга пестрит злобными выпадами и оправданиями[30]. В ее речах и ее писаниях шло бесконечное повторение одних и тех же выспренних фраз; она провозглашает абстрактные лозунги и пытается подкрепить свои заявления фактами и разумными доводами. Доказывая, что объединение профсоюзов необходимо перонистскому государству, она объясняет: «Это истина, в первую очередь потому, что так говорит Перон, а во вторую очередь потому, что это – истина». Она использует те же аргументы, какими равнодушная мать отговаривается от назойливых расспросов собственного ребенка. Эва с гордостью провозглашала, что действует и говорит от сердца, что скорее означало, что она действует и говорит импульсивно, под влиянием эмоций. Но хотя ее речи не утратили своей эмоциональности, их напор стал слабеть; она была все меньше мегерой и все больше – пророчицей. Она начала готовиться к своей финальной метаморфозе.

У Эвы не было близких друзей; у нее имелись враги, ученики, любовники, протеже, но только не друзья. Она общалась с несколькими женщинами, которые давали ей советы по части одежды и драгоценностей, но она обращалась с ними скорее как с фрейлинами, нежели как с подругами, и ее доверие к ним сохранялось недолго. Когда она достигла вершин власти, ее доверенным секретарем была Изабель Эрнст, подруга Мерканте, которая всегда стояла рядом с Эвой во время официальных церемоний, чтобы в случае чего помочь ей; но Эва обращалась с молодой женщиной настолько безжалостно – зачастую из-за работы она не успевала даже поесть, – что та заболела и ей пришлось уволиться. Одной из первых и ближайших подруг Эвы была жена Альберто Додеро, корабельного магната, которая некоторое время всюду разъезжала с Эвой. Но Эва хотела, чтобы ее компаньонки являлись к ней по первому зову в любое время дня и ночи, она не оставляла им времени на собственную жизнь, а миссис Додеро, американка по происхождению, которая и сама была занята в шоу-бизнесе, не собиралась отказываться от своей независимости; они поругались и разошлись. Одно время Эву обслуживала и ходила перед ней на задних лапках сеньора Ларгомарсино де Гуардо, но две леди поссорились во время европейского турне, и по возвращении Эва перенесла свое покровительство на застенчивую и хорошенькую жену Эктора Кампоры. Эва была слишком требовательна, для того чтобы ее дружба хоть с кем-то могла выжить на этих условиях, и так же не могла допустить соперничества какой-либо женщины в социальной жизни, как не могла вынести соперничества какого-либо мужчины в жизни политической.

Эва сделала своих родных богачами; но она поступила так, чтобы обеспечить себе их верную поддержку; она не позволила никому из них соперничать с ней. Их фотографии очень редко появлялись в газетах, и их имена упоминались так же редко. Ее брат Хуансито был единственным, кому она позволила получить некоторую известность и к которому она, похоже, питала некоторую привязанность или уважение; говорят, что он умел успокаивать ее вспышки гнева, причем добивался этого мягкостью. Среди множества обладателей скандальных репутаций в Буэнос-Айресе он был самым заметным; ходили бесконечные рассказы о его спекуляциях на черном рынке и о его скандалах с женщинами в публичных местах. Его слава стала настолько зловещей, гласит история, что отец одной подающей надежды юной актрисы, видя, что его дочь попалась на глаза Хуансито, в одну ночь увез ее из страны. И тем не менее Хуансито Дуарте всегда сохранял близкие отношения с семьей президента. Старшая сестра Эвы, Элиза, стала чем-то вроде политического босса в Хунине, но поскольку Эва никогда не возвращалась в края своего горького детства, деятельность Элизы ни в коем случае не нарушала границ дозволенного. Бланку сделали инспектором школ, не самый высокий пост в данных обстоятельствах, и ходил слух, что Эва установила наблюдение за своей сестрой, чтобы убедиться, что та отправляется на работу к 7 утра, но не отличавшаяся трудолюбием Бланка потом опять возвращалась домой поспать.

Мать Эвы, грозная донья Хуана, скромно жила в квартире на Калье Посадас, где раньше жила Эва. Дом охранял полицейский, но больше не было никаких признаков того, что здесь находится резиденция важной персоны. Время от времени она приезжала в Хунин, чтобы навестить старых друзей, и тогда она занимала дом, который был не более просторным и лишь чуть-чуть более подходящим ее положению, нежели тот, в котором она жила в детские годы Эвы. Она любила комфорт и проявляла прихоти стареющей женщины: тратила свои деньги на массаж, косметические процедуры и за рулеточным столом в Мар дель Плата. Ходили слухи, что она страдала от бессонницы и что она надоедала своей дочери с просьбами дать ей достаточно денег для того, чтобы перед смертью свозить свои старые кости за границу, но Эва, разозленная подобным кваканьем, отказала. Похоже, донья Дуарте также обращалась к оккультистам, и вполне возможно, что старая леди жила в смертельном страхе перед возмездием, которое падет на семью.

К началу 1951 года Эва Перон достигла зенита своей карьеры, хотя временами ее возможности расширять сферу влияния казались пугающе безграничными. Ей был тридцать один год, и за этот тридцать один год она достигла всемирной известности, ее грудь украшала дюжина разных национальных орденов, корабли, школы, парки, станции метро и даже звезда были названы ее именем[31]; она носила титул Первой Самаритянки; ее называли «Леди надежда» и «Защитницей рабочих» – казалось, еще немного, и к ее власти добавится власть, которую дает официальный статус в правительстве. Но ее амбиции намного превышали возможности этого мира, и она теряла связь с реальностью. Единственный близкий ей человек стал символом в царстве ее фантазии. Почести и слава скрывали пустоту, в которой она жила, ее одиночество.