Союз Сталина. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

адмирал Стерлинг, говорил уже без околичностей, открыто призывая к крестовому походу против СССР с целью «уничтожить призрак большевизма и открыть плодоносные земли России для перенаселенной и индустриально голодной Европы»[1046]. Ненависть правящих кругов европейских кругов к России, отмечал Нойман, «возбуждала сильная жажда российской пшеницы, нефти, железной руды… и большие возможности, которые открывали необъятные просторы России, для применения европейского капитала»[1047].

Россия вообще становилась вопросом жизни и смерти для наиболее промышленной развитой и лишенной колоний страны Европы — Германии, поскольку даже если Германия получит «контроль над всей Европой, то новый порядок, — согласно подсчетам института Брукинга, — все равно должен будет полагаться на импорт продовольствия, кормов и сырья»[1048]. Единая Европа, отмечал 12 июня 1941 г. министр экономики Германии В. Функ, не способна удовлетворить немецкую промышленность и во внешних рынках сбыта, потребность в которых будет только нарастать[1049].

Борьба Германии за «жизненное пространство», за рынки сырья и сбыта приобретала характер войны за выживание, указывали на кануне Первой мировой в один голос морской министр А. Тирпиц и видный пангерманист П. Рорбах: «Молодая Германская империя стремится к мировому расширению. Население возрастает ежегодно на 800–900 тыс. человек, и для этой новой массы людей должно быть найдено пропитание, или что то же работа. Для того чтобы страна могла кормить возрастающее население, одновременно должен возрастать сбыт наших товаров за границей»[1050].

Связь между промышленным производством и численностью населения определял демографический закон, новой — индустриальной эпохи. Его особенность заключается в том, что «уплотнение населения в капиталистическом производстве совершается в значительной степени за чужой счет; — пояснял в 1900-м г. видный политэкономист С. Булгаков, — если есть страны промышленные с густым населением, то должны быть и страны земледельческие, с редким населением. Плотность населения капиталистического хозяйства в известном смысле паразитарная, чужеядная»[1051].

Размеры рынков сырья и сбыта определяют другую сторону индустриального демографического закона, — они определяют эффективность использования капитала и рабочей силы. Эта эффективность должна поддерживаться на максимальном уровне, в противном случае неизбежно поражение в конкурентной борьбе, что ведет к деиндустриализации и соответственно необходимости сокращения избыточного населения. Борьба за рынки сбыта становится для промышленных стран вопросом борьбы за выживание.

Острота борьбы за внешние рынки определялась именно тем, что их потеря сжимала промышленно развитые страны в тисках, с одной стороны — перепроизводства, а с другой — перенаселения. И в наибольшей степени это касалось самой промышленно-развитой страны Европы, имеющей к тому же самые высокие темпы прироста населения — Германии.

В Европе — в Германии, на Россию смотрели как на ближайшую колонию, которая была обязана поставлять ей дешевое сырье и потреблять европейские промышленные товары. Однако с конца XIX в. в России, темпы прироста населения которой были еще выше, чем в Германии, так же началась индустриализация. О последствиях уже в 1839 г. предупреждал в своей известной книге А. де Кюстин: «Я… предвижу серьезные политические следствия, какие может иметь для Европы желание русского народа перестать зависеть от промышленности других стран»[1052].

Успехи индустриализации в России производили сильное впечатление на современников событий: «Если у больших европейских народов дела пойдут таким же образом между 1912 и 1950 годами, как они шли между 1900 и 1912, то к середине настоящего столетия Россия, — приходил к выводу в 193 г. в своем отчете французский экономист Э. Тэри, — будет доминировать в Европе, как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении»[1053]. «Если Соединенные Штаты и Россия продержатся еще полстолетия, — подтверждал в 1913 г. британский историк Дж. Сили, — то совершенно затмят такие старые государства, как Франция и Германия, и оттеснят их на задний план. То же самое случится с Англией, если она будет считаться только европейскою державою…»[1054].

«Мы уже серьезно страдаем от недостатка колоний, чтобы соответствовать нашим требованиям», — приходил к выводу в 1912 г. в своем бестселлере «Германия и следующая война» ген. Ф. Бернарди[1055]. И в то же самое время, отмечал он, «славяне становятся огромной силой… вопрос о германском или славянском верховенстве будет вновь решен мечом»[1056]. «Наступает схватка германцев против руссо-галов за само существование, — указывал в декабре 1912 г. кайзер, — И это не сможет уладить никакая конференция, так как это вопрос не большой политики, а проблема расы…»[1057]. «В течение 2–3 лет Россия окончит свою программу вооружения, — торопил 3 июня 1914 г. начальник Генерального штаба Германии Х. Мольтке, — Тогда военный перевес наших врагов станет настолько значительным, что он (Мольтке) не знает, как тогда с ним совладать. Теперь мы еще можем с этим как-то справиться. По его мнению, не остается ничего иного, как начать превентивную войну»[1058].

Переломным моментом в отношениях двух стран стал русско-германский торговый договор. Германия, выражал общие взгляды российской деловой среды ее видный представитель А. Бубликов, «начала войну в 1914 г. только потому, что именно к этому сроку Россия проявила недвусмысленное намерение отказаться в 1917 г. от возобновления кабального торгового договора с Германией… При таких условиях Германии оставалось одно из двух: или расстаться навсегда с мечтами о мировом господстве, либо начинать пресловутую превентивную войну, ибо дальше шансы на победу могли только падать»[1059][1060].

Гитлер совершено четко определял причины Первой мировой: «В Германии перед войной самым широким образом была распространена вера в то, что именно через торговую и колониальную политику удастся открыть Германии путь во все страны мира или даже просто завоевать весь мир…», но к 1914 г. идея «мирного экономического проникновения» потерпела поражение, и для Германии оставался только один выход — «приобрести новые земли на Востоке Европы, люди знали, что этого нельзя сделать без борьбы»[1061].

Но целей, поставленных в Первой мировой, достичь не удалось. «Война затянулась. Чем она кончится — неизвестно. Всего вероятнее — вничью, — отмечал в 1918 г. видный представитель либеральной деловой среды Бубликов, — Надо поэтому готовиться к новой войне»[1062]. «Политическая обстановка нисколько не изменилась, — подтверждал «белый» ген. Деникин, — Немцы по-прежнему ведут борьбу против русской государственности…»[1063].

«Вторая мировая выглядела, как повторная атака тех же самых позиций после неудачи первого штурма, — подтверждает В. Шамбаров, — Атака, осуществленная после получения свежих подкреплений, более тщательно продуманная и подготовленная…»[1064]. «Это война — не за трон и не за алтарь; это война за зерно и хлеб, — в очередной раз пояснял Й. Геббельс, — за обильный обеденный стол… война за сырье, за резину, за железо»[1065].

«Ежегодный прирост