Вьетнамский кошмар - Брэд Брекк

По слухам, Хайда перевели в ЮСАРВ, потому что он был истощён участием в боевых действиях и был близок к нервному срыву.

Армия не знала, что с ним делать.

Он презирал гарнизонную службу, и с утра, подняв задницу — только чтобы начать день — был предоставлен самому себе. Его не волновало, что творится в роте, а поскольку ЮСАРВ состоял из войск третьего эшелона, то, на его взгляд, эта рота не являлась даже частью армии. Он жаждал только вернуться на передовую и командовать своими солдатами.

На столе под стеклом он хранил фотографии, которые придавали ему бодрости и напоминали добрые старые дни в Бьен Хоа. На одной из них он держал головы двух убитых им партизан Вьет Конга. Остальные восемь снимков он выложил так, что сразу можно было понять, что это его любимые вещи, его лучшие воспоминания о Вьетнаме.

Вот лежит вьетконговец со своей отрубленной головой на животе. Вот шесть голов с открытыми глазами выложены в ряд, и во рту у каждой по зажжённой сигарете. Голова с гениталиями во рту насажена на врытый в землю бамбуковый кол. Солдат Вьет Конга, разрезанный пополам пулемётной очередью. Вот на далёком, затерянном в Дельте блокпосту, какой-то охотник из прежней роты Хайда держит в одной руке сердце врага, а в другой — его печень: изображает из себя Господа Бога среди дикарей и собирается скормить эти мрачные трофеи голодной дворняге. Голый вьетконговец висит на ветке вниз головой, а другой убийца из той же роты сдирает с него кожу, как с оленя. Вьетнамская женщина с отстреленной каким-то стрелком-шутником промежностью: такие фотографии — «этой мамасан больше не перепихнуться» — были обычным делом на передовой.

Вечерами лицо Хайда становилось тёмным и зловещим, с едва заметной сумасшедшей ухмылкой — более ужасной, чем сама печаль войны, которая и без того холодна и безрадостна, как застывший взгляд каменного сфинкса.

Таким его сотворили джунгли. Дни его службы подходили к концу, он это знал. Три войны сломили его, и он никогда больше не сможет действовать, бороться и дышать, как нормальный человек.

Сержант Хайд прятал глаза за зеркальными очками; смотреть ему в лицо было неприятно, потому что было не ясно, что скрывается за очками.

Однако в случае с Хайдом, скорее всего, это было к лучшему.

Иногда, как правило в клубе, где он надирался каждый вечер, он снимал очки и смотрел, не мигая, вдаль, и смелости заглянуть ему в глаза хватало только на один раз.

Я думаю, если бы Хайд и Вьет Конг поменялись ролями и Хайду отрубили его змеиную голову, то его глаза были бы открыты, а челюсти бы клацали до самого заката. Но и тогда б он не умер…

Мы слышали, что днём у него случались приступы и что ночью он спал с открытыми глазами.

Глаза Хайда были старыми и усталыми, стеклянными и безжизненными, как у куклы, из них исходил плотный заряд ненависти, страдания и невыразимого ужаса. Эти красные глаза не раскаивались и не прощали, и часто можно было сожалеть о том, что заглянул в них.

Он напоминал навязчивую галлюцинацию, которая приходит после укола ЛСД; чистильщики обуви и прачки, работавшие в нашей казарме, держались от него подальше и называли его «дрянью» и «настоящая сволочью», а это означало худшую степень умопомрачения.

Хайд. Чёртов Хайд.

Сливки десанта, настоящий слуга Смерти. Выжатый и брошеный командир, отдавший войне всё, что у него было. Жить дальше с такой скверной кармой было невозможно.

Он видел такое, о чём солдаты ЮСАРВ никогда не узнают. Его мозги словно перечеркнула чёрная косая полоса, и через месяц после появления у нас он таинственно исчез.

Нашли его через неделю в зоопарке, в самом мирном месте Сайгона: он висел в петле на старом красивом тамаринде.

Хайд. Грёбаный Хайд.

«Тот, кто окунулся в трагедию массовой смерти на войне и кто открыто бросил ей вызов, не позволяя своим чувствам оцепенеть и не допуская равнодушия, тот выбрался из всех передряг с душевными плодами и человеческими качествами более значительными, чем те, что были получены какими-либо другими способами».

— Элизабет Кублер-Росс, американский психиатр, «Смерть: последняя стадия развития»

Мне претила бестолковая суета штабной роты. Каждый день был похож на предыдущий. Предсказуем. Безопасен. И скука смертная. Мне же хотелось волнений, приключений, опасности. Когда меня приписали к отделу общественной информации ЮСАРВ, мне казалось, я это получу. Мне обещали, что моя работа будет заключаться в том, чтобы мотаться по Вьетнаму, сопровождать пехотные части в крупномасштабных операциях и десантироваться на передовую. Что я буду проводить в командировке неделю-другую, возвращаться, отписываться и опять идти с пехотой в новые бои.

Мне была не нужна показная тыловая служба. Я чувствовал, что не создан для неё. Что это не Вьетнам. Это не отвечало моим представлениям о том, что значит быть солдатом на войне в Индокитае. Поэтому я всё время приставал к сержанту Темплу с просьбами отправить меня на передовую, но мои вопли попадали в глухие уши. Вместо этого он советовал наслаждаться жизнью в ЮСАРВ.

И, вынужден признать, мы просто теряли время. У нас была чистая работа, нормированый рабочий день, и вечерами было время посидеть в клубе и залить свои глотки, пока солдаты по всему Вьетнаму сражались и гибли в ночных засадах.

Временами у нас показывали стриптиз. Мы смеялись, болтали, пили много пива «Бадвайзер» и смотрели, как коренастые танцовщицы из Австралии двигали ногами и трясли сиськами, и тогда мы хлопали в ладоши и орали, подзадоривая: «СНИМАЙ! СНИМАЙ ВСЁ!».

Девчонки никогда не раздевались до конца. Доходили только до ленточек бикини и каких-то кусочков фольги. Но глаза у них были круглые, а мы так мало видели хорошеньких круглоглазых женщин, что стриптиз становился особенным развлечением.

В Форт-Полке я несколько месяцев готовился к войне, и назначение в тыл ставило под угрозу мои понятия о храбрости. Я чувствовал, что должен что-то доказать. Самому непонятно что, но доказывать надо было непременно на поле боя.

Укоренившиеся представления о том, как становятся мужчиной, умирают тяжело.

Я регулярно получал письма от Сейлора и Сиверса: они рассказывали, в каких операциях побывали, как тяжко таскать целый день по Нагорью рюкзак и винтовку, как они трясутся от страха в ночных засадах, как близко подошли к границе с Камбоджей и что несколько парней из их взвода уже погибли.

А я торчал здесь, в тылу, и жалел себя, мальчика на побегушках у долбаных кадровых офицеров.

* * *

10 января 1967 г.

Дорогие мама и папа,

Надеюсь, праздники прошли хорошо.

Меня перевели в штабную роту при отделе общественной информации.

Я провёл Рождество в 173-й воздушно-десантной бригаде, собирая материал для очерка о том, что означает это время года для воюющих солдат.