Вьетнамский кошмар - Брэд Брекк

Я просидел там весь день и напился. В дым. Они не могли так со мной поступать. Почему я…

Я покажу этим ублюдкам!

«Вьетнам — вот что у нас было вместо счастливого детства».

— Майкл Герр, американский журналист, «Официальные сообщения»

В день Святого Валентина 1967 года жизнь рядового 1-го класса Дэнни Сейлора оборвалась. Он замолчал навеки, обороняя свою позицию во вшивом одиночном окопе во время предрассветной атаки где-то далеко в горных джунглях у границы с Камбоджей.

Я не мог в это поверить. Маленький, худенький Дэнни? Дэнни, над чьим носом картошкой мы смеялись? Дэнни, упрямый парень в сияющих ботинках из западного Чикаго? Тот Дэнни, который выглядел и вёл себя как актёр Голливуда Джимми Кэгни в своих ранних фильмах? Дэнни, у которого не было никаких принципиальных взглядов, кроме выживания и «оставьте меня, блин, в покое»?

Но я не мог отрицать его смерть, равно как не мог ничего изменить. Для меня это был самый тоскливый день войны. Дэнни стал первым из моих товарищей, который пал в бою, и ничто так не приближает войну, как смерть друга. Наша учебная рота уменьшилась на одного. И мне стало ещё хуже оттого, что я торчу в тылу. Чувство вины охватило меня целиком. Я был зол. Чувствовал, что в последние минуты я должен был быть с ним рядом. Я не мог, конечно, что-то изменить. Но всё-таки считал, что должен был оказаться в том бою.

Я хотел сравнять счёт. Прикончить кого-нибудь. Заставить кого-нибудь заплатить за это. Какого-нибудь засранца!

А в Сайгоне тот день — 14 февраля — был очередным изнуряюще-жарким рабочим днём — одним из 365 дней, которые мне предстояло провести на этой земле рисовых чеков и изумрудно-зелёных лесов, земле долгих дней и бессонных ночей в засадных патрулях, странных контрастов и зловещей красоты, болезней и внезапной смерти.

Лишь через несколько дней я узнал, что Дэнни был смертельно ранен, что его сунули в мешок, повесили бирку и отправили домой через «Турбюро КИА».

Крис Сиверс написал Саттлеру письмо о том, как это случилось, а Саттлер в клубе за пивом рассказал мне. Я не поверил, но он полез в карман брюк и достал письмо.

Оно начиналось так: «Вчера Дэнни был убит…»

Я перечитывал строчку снова и снова. Я застрял на этих четырёх словах. Непостижимо.

Гнусная ложь! Дэнни должен быть жив. Может быть, ранен. Но не убит. Он был слишком упрям, чтобы умирать. Слишком хорош. Слишком молод. Слишком невинен. Это была не его война. Это всё розыгрыш, ужасная шутка. Чёрт возьми, всего два дня назад я написал Дэнни письмо! У меня даже не было возможности сказать ему «прощай»…

Во Вьетнаме солдаты гибли каждый день — в перестрелках, от ловушек и мин, иногда даже от собственной артиллерии. Я видел отчёты о потерях. Эти смерти — факт. Я не спорю. Но смириться со смертью Дэнни, с тем, что никто из нас его больше не увидит, было очень тяжело.

Сиверс, который был с Дэнни в одной роте, рассказывал, что их атаковал полк СВА. Во время боя взвод Дэнни был отрезан от остальной роты.

Сейлор исполнял песню любви на своём пулемёте-«свинье» М-60, посылая жирные свинцовые валентинки жёлтым северным псам. Но пулемётчик СВА заметил, как он валит его товарищей, прицелился и изрешетил его тело коммунистическими пулями.

Два санитара были убиты и ещё один солдат ранен, когда пытались добраться до Сейлора. Во Вьетнаме стоило умирать только ради друга. Сиверс рассказывал, что для отражения атаки сбросили напалм, но он попал и на солдат взвода.

— Если б его не убили пули, он мог бы принять смерть ещё худшую — его тело покрывали ожоги 1-й и 2-й степени. Смелo почти весь взвод, — писал Сиверс.

Я проглотил пиво и быстро ушёл из клуба. Мне хотелось кричать. Выскочить из кожи. Спрятаться где-нибудь, где нет войны и боли.

Дэнни, ты не имел права умирать! У тебя не было разрешения. Твоё тело — казённая собственность. Разве ты забыл?

Сунув руки в карманы, я пошёл, куда глаза глядят. Я не хотел говорить о смерти Дэнни ни с Саттлером, ни с кем бы то ни было ещё.

Во Вьетнаме солдаты старались не обнаруживать свои чувства. Очень личные, они могли означать уязвимость, и, кроме того, это был дурной знак. Люди прятали эмоции за фасадом чёрного юмора. Редко говорили о любимых и об оставленных дома семьях. Это была священная тема. На вьетнамской земле одно лишь упоминание о близких, казалось, втягивало их во всю эту историю.

Здесь ты быстро постигал, что ради психологической защиты и выживания нужно скрывать свои чувства. Ибо, Господь свидетель, ты не мог управлять ими здесь, сейчас. Следовало онеметь и зачерстветь душой, чтобы не развалиться.

И совесть свою ты заталкивал глубоко в ботинки и затыкал ей рот кляпом, ибо только так мог делать то, что должен был делать, и через год службы вернуться на родину.

Тяжелее всего, когда в бою гибнет первый друг. Ты плачешь. Потом ты уже не плачешь никогда…

Ты смеёшься и заливаешь боль до самого возвращения домой, и тогда все накопленные за год слёзы хлещут потоком.

После гибели Дэнни стало проще. Я принял его смерть. На смерть других товарищей я лишь пожимал плечами. На передовой слова «убит в бою» означали только брешь в строю, которую нужно заполнить новым мясом. Новые потери в моей учебной роте будто преуменьшили значение смерти Дэнни. Эти потери были всего лишь кровавой статистикой той жестокой, паршивой войны. Я дошёл до того предела, когда, как чувствующее человеческое существо, уже не мог больше реагировать на смерть и страдания. Иногда потеря сострадания была ценой выживания. Некоторые заходили ещё дальше и теряли человеческий облик — самое страшное, что может случиться с солдатом, потому что тогда он уже почти ничем не отличается от зверя.

Дэнни был мертвее мёртвого, но его смерть значила для войны не более, чем дерьмо, которое мы сжигали в 90-м батальоне приёма пополнений всего несколько месяцев назад.

Вот что меня душило, вот что было так трудно и горько проглотить. Помню, как я писал родителям после первого месяца во Вьетнаме:

«Вьетнамцы — это прекрасный решительный народ, который заслуживает гораздо бoльшего, нежели имеет после 4-х тысяч лет войны. До приезда сюда я задавал себе вопрос, должны ли мы воевать во Вьетнаме, вдали от дома. Теперь я уверен, что мы должны быть здесь. И у нас дома вы можете сказать всем, что можно гордиться каждым американским солдатом, находящимся здесь, особенно теми, кто многим рискует во имя свободы и подчас гибнет ради неё…»

Я начинал ненавидеть вьетнамцев; я считал, что политиканы лгали американским войскам и предавали их: они посылали сюда солдат только ради переизбрания на второй срок, используя войну в качестве предвыборной платформы.

Какого чёрта мы здесь делали? Я не знал. Я слышал какую-то чепуху о необходимости остановить коммунистическую агрессию, чтобы у неё не выросли новые головы, как у гидры. Слышал чушь о «теории домино».